Страница 19 из 54
Через несколько дней Романцов написал в дневнике:
«Клочков плыл, держась за веревку правой рукой, а левой волочил по воде брезентовый мешок с автоматом и гранатами.
Вдруг старший лейтенант выхватил нож и перерубил веревку. Вода мгновенно поглотила Клочкова.
Я побежал, но Лысенко схватил меня за плечи.
— Стой! — зашипел он. — На тебя бегут пять финнов!
Клочков вылез лишь у сухой березы — сто метров ниже по течению. Он ушиб о камень ногу, но не потерял мешка с оружием…
— А если бы Клочков утонул? — спросил я Лысенко.
— Здесь не танцкласс, — грубо перебил он меня, — а я не учитель танцев. Я разведчик! Для солдата высшая честь — быть разведчиком! Я солдат, и, если бы моя рана затянулась, я пошел бы с вами в разведку! Я живу мечтой о бое! И хочу, чтобы мои солдаты были победителями! Я жестокий командир? Пусть! Но я люблю вас, Романцов, и не хочу, чтобы враги убили вас, как кролика. Нельзя словами сделать из вас разведчика. Я буду беспощаден! Кровавые мозоли покрывают ваши руки и ноги. Вы дрожите от холода, жидкая грязь облепила вас до ноздрей. Гордитесь этим! Иного пути нет. Это — великая школа разведчика!..»
Деловой разговор был окончен. Надев шинель, капитан Шостак передохнул и тихо, словно говоря с самим собою, сказал:
— Товарищи, вы идете на трудное дело. Берегите себя. Помните: полк, от майора до бойца, не говоря уже обо мне, душевно с вами. А на всякий случай… Три группы бойцов будут на берегу. Они всегда помогут! Я верю в вашего командира — сержанта Романцова. Верю в тебя, Тимур, в тебя, Клочков… Иван Иванович Молибога знает, как я уважаю и ценю его! — Капитан устало опустил седую голову.
Романцов проводил его до штаба батальона.
В весеннем лесу, преисполненный веселья, ревел ручей.
Бесплодная, жаждущая посева земля была распростерта во мраке ночи. С грустью и сожалением смотрел на эту землю взволнованный беседой с Шостаком Романцов. Он вообразил, как прорастающее зерно приподнимает камень, как щедро цветут вереск и птичья гречиха, как ветер раскачивает вершины светолюбивых берез.
Он выпрямился и, глядя на далекий лес, медленно произнес:
У печки Тимур точил на обломке камня кинжал.
Клочков писал письмо. Он даже не оглянулся на вошедшего Романцова. Через минуту подал письмо Романцову.
«Милая мама! Завтра я иду в разведку. Может быть, я не вернусь. Если это случится, то знай — я погиб честно. Я все забыл, что было до войны. Того Вальки, из-за которого ты страдала и плакала, больше нет. Я честный красноармеец. Мой командир, сержант Романцов, пусть подтвердит эти слова.
С надеждой и ожиданием смотрел на Романцова Клочков. Сергей пожалел, что ему не сорок лет, как Шостаку, что он не умеет говорить так задушевно и просто, как Шостак.
Но может быть, и не надо было ничего говорить?
Он обнял Клочкова.
— Я хочу, — сказал Клочков, — чтобы все забыли после этого поиска, что я вор! А если кто напомнит — глотку перерву!
Тимур точил кинжал, пробовал лезвие на ноготь и радовался, как ребенок, которому сказали, что завтра праздник.
Романцов осторожно выполз на бруствер финской траншеи.
Внезапно всплыла перед ним в ночной мгле четвертая, дополнительная линия проволочных заграждений. Он увидел висящий на «колючке» фугас. Осторожно вытащив ножницы, он перерезал проволоку и бережно опустил фугас на землю.
Он слышал дыхание финского часового.
Тлеющий окурок, очертив в темноте огненную дугу, упал на руку лежащего рядом Тимура. Баймагомбетов прижал его ладонью, морщась от боли, потушил.
Позади лежал Клочков.
К мокрой одежде Романцова прилипла земля. Он чувствовал, как озноб колючей волной растекается по телу. Финский часовой кашлянул за бруствером. Он ничего не видел, ничего не слышал. Здесь было спокойное место. Финн дремал.
Романцов прыгнул с бруствера на часового. Они катались по траншее. Фашист стонал и скрещивал пальцы на горле Романцова.
Тяжелый, как топор, кулак Клочкова опустился на голову финна. Клочков стоял взъерошенный, дикий, грязный, в расстегнутой черной рубахе.
— Не крикнул! — прошептал Романцов, приподнимаясь.
— Испугался, — сказал так же тихо Клочков, вбивая в рот финна кляп.
Тимур подал веревку.
В этот момент позади раздался полный ужаса вопль. Финский солдат бесшумно подполз к траншее и увидел разведчиков.
Пожалуй, он не увидел, а, скорее, почуял, как собака по запаху, что это чужие.
И его протяжный, стонущий вопль услышали все часовые. Ракеты огненными бичами хлестнули по небу.
— Веди! — крикнул Романцов Клочкову. — Веди пленного! К ручью!
Прыгнув, Тимур с гортанным захлебывающимся криком вонзил кинжал в грудь вскинувшего автомат солдата. Он не смог вытащить кинжал обратно.
— Веди! — повторил Романцов, содрогаясь от бешенства.
Он нагнулся и, напрягая все мускулы, вместе с Клочковым схватил, выбросил пленного из траншеи.
И мрак поглотил Клочкова.
В блиндаже кричали и топали финны. Ждать, когда они выскочат? Романцов метнулся к дверям, пнул их ногой, швырнул противотанковую гранату в толпу оцепеневших при его появлении финских солдат.
Страшная судорога взрыва вздыбила блиндаж. Романцова оглушило, засыпало глиной, обломок бревна ударил по плечу. Он упал. Он бы не поднялся и погиб, но Тимур оттащил его в траншею. Бормоча какие-то слова, плача то ли от страха, то ли от усталости, он помог Романцову выбраться на бруствер.
Финские пулеметы гремели. Шквал трассирующих пуль, завывая, мчался над лощиной, над бушующим ручьем.
Бегущий Романцов чувствовал, что горячий воздух бурлил над его головой. Однако в лощину пули не падали. Романцов не ошибся: финские пулеметы кинжального действия не простреливали овраг.
Он нашел Клочкова на берегу.
Стоя на коленях, Клочков черпал пилоткой и плескал холодную воду в лицо финна.
— К-как мы его п-перетащим? — спросил он, заикаясь от злости. Он в кровь искусал губы, но ничего не мог придумать.
— Умер?! — воскликнул Романцов.
— Дышит! Как боров толстый. А ведь в воду его не потащишь. Утонет! Или волна захлестнет!
С минуту Романцов бесновался. Он не думал раньше о том, как перетащит пленного через ручей.
Он наивно предполагал, что тот сам войдет в стремнину и, держась за веревку, переплывет на наш берег. Все пропало!
В это время он услышал сиплый голос Молибоги. Тот, ползая на четвереньках по противоположному берегу, кричал:
— К бревну привяжите! К бревну!
Грохот пулеметов, оглушительные раскаты взрывов финских мин на гребне лощины заглушали его слова. А громко кричать Молибога не осмеливался. Он хрипел, давился словами, фырчал:
— Бревно эвон где… Привяжите, товарищ сержант, и плывите! Одна минута! Захлебнется — откачаем! Бревно…
Неизвестно, как понял его Романцов. Он так устал, что едва держался на ногах. Взявшись за бревно, он почувствовал, что сейчас упадет. К нему подбежали Клочков и Тимур.
Ротный писарь с благоговейным выражением лица подул на перо, осторожно обмакнул его в чернила и вывел крупными буквами в наградном листе: «Романцов Сергей Сергеевич».
— Ну вот и отличился Романцов Сергей Сергеевич! — сказал Шостак старшему лейтенанту Лысенко.
— Награды есть? — спросил писарь.