Страница 27 из 172
Особые условия, в которых оказались найденные в за́мках деревянные предметы, остатки кожи и ткани (они обнаружены главным образом в помещениях донжонов, поднятых на мощную подушку пахсового цоколя), обусловили их прекрасную сохранность. Поэтому в Якке-Парсане и Тешиккале, так же как в свое время в за́мке на горе Муг, сделаны такие редкие находки, как деревянные гребни для расчесывания шерсти при прядении (табл. 5, 10), большая деревянная лопата для провеивания зерна (табл. 6, 28), остатки веревок, плетеных корзин и даже остатки повозки. Все это находит полную аналогию как по набору предметов, так и по их виду с коллекцией из за́мка на горе Муг (Бентович, 1958, с. 364, рис. 4–6). Восстановить конструкцию сгоревшей повозки не удалось, но колесо реконструируется хорошо. Диаметр его достигал 1,7 м, ширина обода 11 см, ширина ступицы 30 см, спиц было не менее 24–25. Обод либо выгнут из одного куска дерева, либо состоял из небольшого числа крупных частей. В обоих случаях повозка по конструкции колес отличалась от современных хорезмских южноузбекских, сближаясь скорее с казахскими и исконно каракалпакскими (Неразик, 1968, с. 204–205). Эта находка как бы живая иллюстрация слов китайской летописи Таншу о хорезмийских телегах, на которых торговые люди совершали дальние путешествия (Бичурин, 1950, т. II, с. 315–316).
Теперь обратимся к керамике, которая является одним из наиболее выразительных археологических мерил самобытности культуры и этнической принадлежности населения. Керамика VII–VIII вв. изготовлялась из пластичных бескарбонатных маложелезистых светложгущихся тугоплавких глин с большим количеством примесей в виде дресвы, шамота и гипса. Ангоб светлый, с желтоватым или зеленоватым оттенком. Для получения ангоба использовались те же глины с добавлением цветных глин, содержащих незначительную примесь железа, марганца и хрома (Неразик, 1966, с. 106). Красноангобированная посуда исчезает полностью (по крайней мере, в сельских поселениях). Это весьма определенный комплекс с устойчивым набором форм, почти без вариантов, встреченный в слоях того времени. В него входят огромные толстостенные хумы с яйцевидным туловом и овальным венчиком, украшенным пальцевыми вдавлениями (табл. 8, 16); сходной формы хумчи с прочерченным волнообразным орнаментом по тулову (табл. 8, 15), а также горшковидные сосуды, широкогорлые водоносные кувшины и узкогорлые, с широким туловом — для вина (табл. 8, 3, 10–14); лепные горшки и котлы (табл. 8, 1, 2, 6); подставки «шашлычницы» с завершением в виде рыбьего хвоста (табл. 2, 22); кружки (табл. 8, 4, 5, 7, 8). Эта посуда почти не обнаруживает близости к синхронной ей среднеазиатской, за исключением единичных форм, но по целому ряду признаков, и прежде всего своеобразной орнаментацией, напоминает керамику, найденную в низовьях Амударьи и Сырдарьи.
Наиболее яркие сведения об идеологических представлениях населения Хорезма в VII–VIII вв. получены в результате раскопок некрополей Миздахкана и, особенно, Токкалы. Последняя расположена в области Кердер, где было, видимо, много хорезмийских колонистов, чьи верования и нашли отражение в погребальных обрядах Токкалы. Этому способствовало, разумеется, и объединение, по крайней мере в определенные периоды, Южного Хорезма и Кердера в рамках одного государства. В указанных некрополях впервые обнаружены костехранилища с многоцветными росписями и надписями (табл. 9, 19–27; 10, 5, 7), сделанными тушью на хорезмийском языке (Ягодин, 1963а, с. 102–104; Гудкова, 1964, с. 94–106). Сразу после опубликования они привлекли внимание крупнейших лингвистов, выдвинувших свои варианты прочтения надписей. Важность этого открытия трудно переоценить: получены ценнейшие сведения не только по истории развития хорезмийской письменности, но и по истории исследования календаря хорезмийской эры. Даты на токкалинских надписях и сопоставление их с другими датированными документами и памятниками искусства Хорезма показали, что все даты отражают существование одной эры, начало которой относят к I в. н. э. (Гудкова, Лившиц, 1967, с. 8). Появилась возможность уточнения сведений Бируни, ранее бывших единственным письменным источником по затронутым проблемам, причем есть основания предполагать, что Бируни не знал об упомянутой эре, так как его данные не соответствуют выявленным по надписям и монетам датам (Livshits, 1968, p. 441–443; Вайнберг, 1967, с. 77–80). О корректировке приведенного Бируни списка хорезмийских правителей мы уже говорили. Большое значение эти надписи, в наиболее полной форме состоящие из даты, имен усопшего и его отца, и формулы благопожелания, имеют и для изучения семьи в Хорезме конца VII–VIII в.
Кроме того, появились обильные сведения по погребальному обряду Хорезма VII–VIII вв., специфика которого не оставляет сомнений в его зороастрийском происхождении, что, безусловно, является еще одним важным доводом в пользу версии о существовании этой системы верований в раннесредневековом доисламском Хорезме.
Сообразуясь с предписаниями Авесты не осквернять четыре священные стихии — воздух, землю, огонь и воду, хорезмийские зороастрийцы складывали очищенные кости умерших в оссуарии — костехранилища. В VII–VIII вв. они представляли собой алебастровые, глиняные или каменные четырехугольные ящики на четырех ножках или без них, с четырехскатной крышкой, часто увенчанной фигурной ручкой-налепом. В отличие от наиболее распространенных алебастровых оссуариев, форма которых была стабильной (табл. 9, 18; 10, 3, 5), среди глиняных (табл. 9, 16, 17; 10, 1, 2, 4) выделяется несколько вариантов (Рапопорт, 1962; Ягодин, Ходжайов, 1970, с. 79). Для погребений использовались и крупные сосуды, зарывавшиеся в землю, причем есть предположение, что именно таким способом в Кердере в отличие от Хорезма хоронили местных жителей (Бижанов, Мамбетуллаев, 1973, с. 59). Подобную гипотезу, однако, нельзя считать доказанной прежде всего потому, что и в некрополе Миздахкана встречаются захоронения в сосудах, а этот город находился на территории собственно Хорезма. Скорее всего, способ захоронения можно объяснить в значительной степени различием социального и имущественного положения покойников, а не их этнической принадлежностью.
Оссуарии ставили в наусы — наземные или, чаще, полуподземные однокамерные постройки размерами 4×5 м, 4×4 м, внутри которых имелись суфы и ниши в стенах (Гудкова, 1968, с. 214–215). Эти родовые усыпальницы использовались длительное время: в них иногда обнаруживалось до 100 оссуариев. Последние, однако, не всегда помещались внутри построек. Так, возле кердерского поселения Куюккала существовал большой некрополь, где оссуарии ставили в ямы небольшими группами. Известны, кроме того, оссуарные кладбища в горах: Султануиздаг (Манылов, 1972, с. 9–10), Кубатау (Рапопорт, 1971, с. 108–109). Строились погребальные сооружения и в сельской местности. Например, в Беркуткалинском оазисе к за́мку 36 пристроено купольное помещение — «кат», куда клали тело умершего до того, как его вывозили на дахму для очищения костей (Толстов, 1948, с. 245–249). В качестве науса могли использовать упомянутое купольное здание 50, стоявшее по соседству (табл. 9, 9, 10). Однако в свете новейших концепций о религиозных представлениях хорезмийцев кажется вероятным и несколько иное истолкование его назначения, чем просто наус — костехранилище. Ю.А. Рапопорт показал, что погребальный обряд был тесно связан с культом предков, особенно убедительно обосновав свои выводы на материале предшествовавшего античного периода — эпохи существования статуарных оссуариев, воспроизводивших фигуры обожествленных предков, сливавшихся в представлениях живых с образами хтонических божеств — Сиявуша и Анахиты (Рапопорт, 1971, с. 81–83). В зданиях такого типа или перед ними могли совершаться ритуальные церемонии, о которых имеются сведения в письменных источниках и которые, возможно, воспроизведены на токкалинских и гяуркалинских оссуариях в сценах оплакивания покойного (табл. 9, 19–21; 10, 5, 7). Кстати, в обоих случаях оплакивание происходит на фоне какого-то здания с широкой дверью (на токкалинском оссуарии). Портал с дверью в глиптике и нумизматике Переднего Востока являлся, как полагают, символом храма божества (Goldman, 1965, p. 307–309), причем со временем дверь стали передавать схематично, прямоугольником, подобно тому как она показана на токкалинском оссуарии[4]. При этом если роспись на последнем передает реальную сцену оплакивания усопшего, то на оссуарии из Гяуркалы воспроизведены, по мнению исследователей, последовательные ритуальные действа, тесно связанные с праздником поминовения умерших, сливавшимся с культом умирающей и воскресающей природы (Ягодин, 1970, с. 140–142; Толстов, 1948, с. 203; Рапопорт, 1971, с. 115–117), упоминание о котором имеется в труде Бируни (Бируни, 1957, с. 255).
4
Впрочем, возможно толкование данной композиции и под другим углом зрения — отображения концепции «мирового дерева» и бинарной системы символической классификации (Шукуров, 1977, с. 105, 109–110).