Страница 12 из 28
— Он-то хорошо. Прислали нам нового учителя по литературе.
— Бабу?
— Городского мужика.
— Ого!.. Хорошо! Вкусные лепешки-то? Сало кончилось, на маргарине…
— Вкусные. Пришел к нам в интернат, принес картинок. Давайте, мол, под стекло забирать…
— Ишь ты!.. Молодец!.. Так-так!..
— Ну, вот. Класс, значит, давайте украсим. Картинки-то ничего, у тебя таких на почте нет.
— Ну?.. Ска-ажи!.. Гляди-ка, а теперь видать, — прищурился Яков Евсеич. — Что-то из восточной жизни… Театр или балет…
Они просмотрели всю передачу до конца, и когда потухла голубая звездочка на экране, Ванька вспомнил, что не досказал Якову Евсеичу про школу.
— Оклеили мы это их стеклом, положили на ночь сушиться…
— Кого?
— Картинки.
— А, да-да!.. Так-так!..
— А утром я спросонок вскочил, сел сапоги обувать, а что-то подо мной — хрясь!..
— Ай-ай-ай!.. Вот так так… Неловок, значит, ты, Ваня. Охо-хо!..
— Все как одна. Верхняя была хорошая… — сказал Ванька. — Портрет. Назывался «Незнакомка».
— Ишь ты!.. Ска-жи!.. У-ух!..
Ванька стал прощаться, но что-то забеспокоило его, и он спросил:
— Стекла нет ли у тебя, Яков Евсеич?
Старик развел руками:
— Так если б было, не жаль…
Ванька вышел на улицу.
По деревне с грохотом неслась пустая телега. На ней, молодецки расставив ноги в сапогах, стоял сержант Степа Фокеев, приехавший два дня назад в отпуск. Ванька полюбовался его высокой фигурой, широкой грудью в разноцветных значках и бросился телеге наперерез.
— Степа! — крикнул он. — Погоди!
Степа придержал лошадь, и Ванька вскочил на телегу. Он обхватил Степу за бока, и они помчались.
— Как там школа-то? — крикнул Степа. — Учительницы молодые есть?
— А Варвара Петровна!..
— Ну, сказал! Варвара Петровна еще при мне ходила в молодых.
— Новенькая есть!.. Эмилия Борисовна!
— Как?
— Эмилия Борисовна!
— Ну, приду посмотрю!
В конце деревни они свернули в поле и медленно поехали по распаханным бороздам туда, где работали люди.
— Как там, вспоминают меня? — спросил Степа. — Я ведь хорошо учился.
— Вспоминают, — сказал Ванька. — У нас учитель теперь новый. Вчера картинок нанес. Оклеивали мы их, чтобы класс украсить…
— А письмо от командира части читали? В прошлом году он письмо послал с благодарностью за воспитание. Лично матери и в школу.
— Читали, — сказал Ванька. — Ерундовые там были картинки, дамочки всякие, барбосики…
Степа сказал:
— У нас в ленкомнате богатые картины висят.
На обратном пути, когда они сидели на мешках с картошкой, Ванька спросил:
— Слышь, Степа, а у вас в доме стекло есть?
— Оконное, что ли? Может, и есть, я не в курсе. А для какой тебе надобности?
— Да разбил я эти картинки… Сел обуваться и раздавил.
— Эх ты, букварь! У нас бы тебе за это наряд вне очереди. В другой бы раз не сел. Веришь — нет, я еще ни одного наряда не заработал, одни благодарности. И в отпуск уже приезжаю во второй раз.
Они ссы́пали картошку в подпол и зашли в клеть, где пахло старыми овчинами, медом и куриным пометом.
— Неплохо мамка живет, верно? — говорил Степа, шаря по углам. — Гляди, перьев-то сколько накопила на подушки. Думает, женюсь, а я — нет!
Стекла нашлись — три квадратных недомерка. У Ваньки отлегло от сердца. Степа тем временем прикинул что-то в уме, сбегал в комнату и принес свой чемодан. С самого дна он достал три похвальные грамоты и примерил их к стеклам.
— Ну, в аккурат, — сказал он. — Читай.
Ванька прочитал то, что было написано на грамотах, посмотрел еще и другие Степины документы и пошел домой.
По дороге ему встретились замотанные по брови девчонки. Они несли клюкву. Ванька хотел пройти мимо, но Зина Голубева крикнула:
— Веселов! Ты что же это картинки раздавил? Все делали, а он сел и раздавил.
Девчонки засмеялись.
— А я и не только картинки, — сказал Ванька. — Вот приду к тебе в избу и стекла повыбиваю!
— Ишь какой нашелся! — разгневалась Зина. — Ты приди только, я брату скажу! Дурак!.. Все работали, а он сел и раздавил… Рохля!
Ванька погнался было за ними, но девочки вбежали в Зинину калитку и стали показывать ему оттуда языки.
Ванька плюнул и повернул к дому. На него вдруг напала тоска.
Время уходило. Засветло нужно было еще сделать десять километров до школы, а чтобы успеть заменить стекла на картинках, надо бы выходить сейчас…
Дома никого не было. Он достал из печи горячего супу и похлебал несколько ложек прямо из чугунка. Но есть не хотелось. Ванька сел на стул.
Он подумал, что хорошо бы не ходить в школу недельку, покуда все не забудут про раздавленные картинки. А там можно и стекла раздобыть. Он представил, как пойдет один за орехами, как днем будет помогать отцу на лесопилке, а вечером станет жечь на огороде костры.
«А может, и вообще школу брошу, — подумал Ванька. — Дело ли картинками заниматься? Пора зарабатывать. Так и отцу скажу. Будем на телевизор копить».
Он оглядывал комнату, отыскивая место, где всего удобнее будет поставить телевизор. И вдруг увидел на стене — как будто впервые увидел! — примелькавшиеся и надоевшие застекленные картинки. Когда-то давно мать, ездившая с мясом в город, привезла их с базара. Они были сделаны из искристой фольги, вправленной под черные стекла. На одной была кошка с синим бантом, а на другой — цветы. Картинки потемнели от пыли и от мушиных следов, но если их почистить да потереть…
Ванька торопливо снял их со стены, сложил лицом друг другу и побежал прочь из избы.
«Сумку забыл, — вспомнил он, когда уже шел через лес. — Денег не взял ни копья… А мои картиночки не хуже!»
И почувствовал, как легко, как интересно жить!
МИХЕИЧ С ВЫСТАВОК
Рядом с моим домом большая, в два сруба, изба. Синие окна ее убраны одинаковыми белыми занавесками, а под самой крышей железная вывеска: «Интернат».
В воскресенье до сумерек по тракту и проселкам, по лесным невидимым тропам тянутся к интернату югозерские, титовские, ожиговские, усачовенские ребята. Тащат за плечами котомки и мешки — в них пропитание на неделю. У титовских картошка и розовое сало, у югозерских — сушеная плотва и пироги с рыбой. И у всех в плетеных кошелях горшки с молоком.
И называются все они теперь интернатскими.
Я любил смотреть из окна, как подходят к интернату эти маленькие колонии людей, несущие в себе особый дух старинных своих деревень. Я собирался дойти до каждой из них, чтобы понять, чем волнуют меня даже самые их названия.
Всю неделю интернат гудел, как улей: кто рубил дрова, кто тащил воду, кто выплескивал что-то, кто просто бегал и всем мешал.
А в субботу с последним колокольчиком шум обрывался, как после внезапно утихшего дождя. И снова все превращались в югозерских, ожиговских, усачовенских…
Один лишь Михеич с хутора Выставки всю неделю оставался самим собой. Он не желал жить в интернате. По его разумению, лучше было каждый день проделывать двенадцать километров пешком. Кто говорил двенадцать, кто — четырнадцать, а точно никто не знал, потому что ни одна машина не могла добраться до Выставок.
Много дней я уговаривал Михеича, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу, лобастый, настороженный, и все кивал, со всем соглашался. А когда я замолкал, говорил, как о деле, навсегда решенном:
— Ну, я пойду…
И уходил в своих огромных сапогах, подпоясанный широким ремнем, с сумкой через плечо.
У нас в учительской долго шел по этому поводу спор. Анна Харитоновна махала рукой:
— Эгоист! Что вы хотите: Выставки — это ведь хутор. Там у них все эгоисты!
— А может быть, у него там сильная привязанность? — сомневалась новая учительница по французскому — Эмилия Борисовна. — Собака, например, или голуби. У мальчишек так бывает, я читала…
Однажды к нам в школу привезли учебный фильм. Мы задержались после уроков довольно долго. А когда сдернули одеяла с окон, увидели, что быстро темнеет, потому что идет гроза.