Закон забвения

– Ну, нам следует признать, что остальные беглецы по доброй воле не явятся, иначе давно бы уже это сделали. А посему пора перейти к следующему этапу.

– Какому, милорд?

– Нужно перевести пленников в Тауэр и как можно скорее предать их суду.

– Так, значит, помилования ни для кого из них не будет? – спросил Эшли-Купер.

– Ни для одного.

– Но они ведь сдались в расчете на пощаду.

– Тогда они дураки. Я предпочел бы, чтобы было иначе. Бог свидетель, я предупреждал короля, что случится, но теперешнее умонастроение Парламента этого не допустит. Вы не согласны?

– Нет-нет, мы все согласны, милорд, – поспешно заявил Эннесли.

– Мистер Нэйлер?

– Они не проявили милосердия к королю, так с какой стати нам щадить их?

– Хорошо сказано. В таком случае я посоветую королю и всему составу Совета действовать именно таким образом.

– А поимка остальных? – поинтересовался Нэйлер.

– Она ляжет на вашу ответственность, мистер Нэйлер, поскольку эта работа вам явно по душе. – Хайд взял приговор и, держа его на вытянутой руке, повернул голову, как если бы ему противно было просто касаться его. – Лучше вам передать это в Тауэр.

Нэйлер встал со стула и обогнул стол, чтобы забрать документ.

– Держите нас в курсе ваших успехов, – продолжил лорд-канцлер. – А теперь мне нужно обсудить с коллегами одно щепетильное дельце.

Нэйлер понял, что ему пора. Он подхватил свою суму и поклонился комитету.

– Милорды.

За дверью он немного помедлил, по-видимому, чтобы убрать приговор, но на самом деле подслушивая.

«Ревностный парень, однако», – долетело до него одобрительное замечание Мориса. Затем послышался высокий сипловатый голос Хайда: «Очень ревностный. Двести миль за четыре дня! Интересно, что побуждает его так стараться?»

Нэйлер постоял бы еще, но мистер Хлыщ уже ждал, чтобы проводить его на улицу, и пришлось ему пойти прочь от открытой двери, напрягая уши до тех пор, пока голоса за спиной не слились в неразборчивое бормотание.

По всей южной стороне Стрэнда на протяжении мили лежали, спускаясь к Темзе, дворцы и сады знати: сначала Сомерсет-хаус на востоке, затем Вустер-хаус, Арундел-хаус и Йорк-хаус, вплоть до Нортумберленд-хауса на краю Уайтхолла. В средоточии этих величественных домов, пришедших в запустение во время Гражданской войны и скудных лет Протектората, располагался Эссекс-хаус – елизаветинский особняк, служивший лондонской резиденцией Уильяму Сеймуру, первому маркизу Хартфорду. Теперь это был не столько дом, сколько скопище помещений, расположенных в нескольких зданиях: в общей сложности сорок две спальни, по большей части сданные внаем ради платы. Вот здесь, в этом памятнике упадку роялизма, обитал безвозмездно Нэйлер в течение минувших четырнадцати лет на правах домочадца маркиза.

Он прошел по мощеному двору, пробираясь среди куч отбросов с кишащими в них крысами к тяжелой дубовой двери в западном крыле, извлек связку ключей, отпер замок и поднялся по лестнице на верхний этаж. В конце темного коридора открыл вторую дверь. Никому из слуг не дозволялось иметь от нее запасной ключ. Изнутри, словно из печи, пахнуло спертым и прогревшимся за четыре дня воздухом. Рой мух кружился в середине комнаты, служившей ему кабинетом. Другие беспомощно бились в окна в свинцовом переплете. Все поверхности были завалены кипами пожелтевших бумаг: дела против цареубийц, письма, протоколы, изъятые по ордеру из забытых уголков библиотек правоведов и семейных архивов, из потайных мест в погребах, с чердаков и из куч с мусором. Припорошенные красноватой пылью, перепачканные и местами отсыревшие, они создавали в комнате характерный запах плесени и гнили. Идя к окну, Нэйлер осторожно лавировал между кипами, задевая их ногами. Они шуршали, как сухие листья, а от его шагов с ковра поднимались облачка чего-то похожего на черные споры. Нос у него заложило, он почувствовал очередной приступ тошнотворной головной боли, разливающейся от основания носа в область за глазами.

Он открыл окно. В какой-нибудь сотне ярдов лениво катила свои воды Темза. Наступил отлив, обнажив кучи жирного черного ила, перемежаемые зелеными полосами водорослей. Под лучами жгучего солнца они источали запах моря и гнилости. Среди них копошились фигуры – люди надеялись найти что-нибудь полезное в хозяйстве или годное на продажу. Над головами у них кружили с криками чайки. Время от времени птицы камнем падали вниз, замирая на мгновение и снова взмывая в воздух. В глубине сада, у края воды, виднелась арка, выходящая на частную пристань. Нэйлер вытянул шею. Лодки маркиза не было. Он предположил, что старик отправился вверх по реке, чтобы посетить короля в Хэмптон-корте.

С намерением устроить сквозняк он зашел в маленькую угловую спальню и открыл там окно. Оно располагалось с боковой стороны дома и смотрело на Милфорд-лейн, пролегающую между Эссекс-хаусом и Арундел-хаусом. То была овеянная дурной славой улочка с пивными, дешевыми лавками и домами терпимости, с обитателями, которых даже кромвелевцам не удалось приобщить к Богу. В этот вечер здесь было непривычно тихо – шлюхи и кабатчики, по наблюдению Нэйлера, соблюдали день отдохновения не менее строго, чем прочие христиане. Он сам ходил в этот вертеп несколько раз за пару минувших лет, когда груз одиночества и зуд плоти становились нестерпимыми.

Еще некоторое время он смотрел, потом развернулся лицом к комнате. В спальне он не держал бумаг и украшений, если не считать миниатюрного портрета жены, висевшего над туалетным столиком. Ему нравилось зажигать под ним свечу по вечерам и таким образом засыпать как бы с ней вместе. Сейчас она смотрела на него из-под черных локонов искоса, как сэр Эдвард Хайд за столом Совета; изображенная в профиль голова была наполовину обращена к нему, и на лице было забавное выражение: умное и веселое.

В последний раз он ее видел на Рождество 1657 года, когда домочадцы собрались тайно в частной часовне, чтобы отпраздновать рождение Христа. Как раз когда закончилась проповедь и священник вышел со Священными Дарами к алтарной перегородке, украшению самому по себе незаконному, двери с грохотом распахнулись, в храм ворвалась колонна солдат и окружила паству. Солдаты вскинули мушкеты, но позволили причащающимся употребить вино и облатки. Провожая Сару обратно к скамье, Нэйлер отметил, что офицеров нет, и предположил, что солдатам дали такой приказ. Когда они сели, она взяла его ладонь и положила на свой живот. Он ощутил толчок – он и сейчас его чувствовал, два с половиной года спустя: резкий стук, похожий на удары сердца. Позднее до него дошло, что жена таким способом просила его не делать глупостей, и он решил последовать совету.

Но после того как пленники просидели несколько часов, появились наконец два офицера. Оба полковники. Когда они вальяжно прошли через неф к алтарю и потребовали сообщить, какова цель этого незаконного сборища, Нэйлер ощутил закипающий внутри гнев.

– Сегодня ведь обычный вторник, – сказал тот из офицеров, что помоложе. – Рядовой день недели, такой же, как прочие. Отмечать суеверный праздник Рождества запрещено актом Парламента. Вы все арестованы.

Никто не произнес ни слова, даже маркиз, спокойно сидящий впереди. В этой тишине Нэйлер услышал собственные слова:

– Не может быть незаконным поклонение Богу.

– Что такое, сэр? – спросил офицер.

– Я сказал, что не может быть незаконным поклонение Богу, – повторил Нэйлер громче.

– Запрещено пользоваться Книгой общих молитв, как и служить в Англии католические мессы.

Он почувствовал, как Сара стиснула его руку, но удержаться не мог.

– А мне казалось, что вы вели войну за свободу совести.

– За свободу совести, сэр, а не за измену. Книга общих молитв подразумевает, что вы молитесь, в частности, за Карла Стюарта. Вы ведь не станете этого отрицать?

– Мы молимся за всех христианских королей, князей и правителей.

– В таком случае вы поминаете короля Испании, нашего врага и паписта.