Удалить эту запись?

А она сняла капюшон.

У нее вместо косы теперь была очень короткая стрижка. Не стильная, а как у суворовца. Я вспомнила кино про женщин на Первой мировой. Как их стригли наголо перед отправкой в казармы, а они рыдали. Я подумала, что Лилька собирается в Суворовское поступать. (Оно рядом, на Бабушкинской, теперь туда берут девчонок.) Потом еще какую-то глупость подумала.

Л говорит:

— Мне этот гондон косу срезал. Ножом.

«Гондон» — это ее папа.

Л пошла ко мне в комнату, легла на ковер, в том углу, где всегда любила лежать. К ней сразу Марсик прибежал. Она его обняла.

Я боялась, что я заплачу раньше, чем она. Неудобно. Это же у нее беда, а не у меня.

Но Л не плакала. Обнимала мою собаку и смотрела в потолок.

В детстве мы верили, что, если задрать голову и смотреть в потолок не мигая, слезы сами закатятся обратно.

Потом я спросила, чего ее в школе не было.

— Я на катке упала и лицо разбила. Ясно?

Из-за того, что Лилька подстриглась, я не заметила, что у нее было с лицом. Наверное, синяки. Не знаю. У меня в комнате было темно — шторы задернуты и свет только из коридора. Скоро мам должна был прийти с работы.

— Ты правда на катке упала?

— Ты дура, что ли?

Я сказала, что не знаю. И я не помнила, какая была погода неделю назад. Мне кажется, что оттепель.

Л молчала. У меня телефон заорал. Я думала, это Короб. Насчет рыб и Ирины Болеславовны. Но Л крикнула:

— Меня тут нет!

Это реально была ее мама. Сказала, что у Лильки телефон отключен и что та ко мне собиралась. А я сказала, что Л у меня нет. Я врала, чтобы ее спасти. Когда врешь во спасение, во рту совсем не сладко. Наоборот. Язык как после зубной заморозки.

Я не понимала, что происходит, но я знала, что нужно врать. Мама Л попросила перезвонить, когда Л ко мне придет. Я пообещала и отключилась.

Л сказала:

— Он меня убьет.

Ее чокнутый отец. Он ее избил. И отрезал ей косу, ножом. Он гонялся с этим ножом за ней и за мелкими. Лилькина мама пыталась их защитить. А он ее избил. В смысле, Лилькину маму. А когда Лилька полезла их разнимать, отец избил ее. До сотрясения мозга.

— Он был пьяный?

— Нет, просто гондон.

Лилькина мама отвезла ее к своей тетке. Во Владимир. Л жила там неделю. Лилькина мама боялась, что Лилькин отец вычислит ее по мобильному и по интернету. И просила не лезть в сеть и не звонить. Лилька надеялась, что мама и девчонки к ней приедут. Навсегда. Что мама наконец разведется и перестанет бояться.

Мама через неделю забрала Лильку обратно. Как раз синяки сошли. Пообещала, что отец ее не тронет. Но это она обещала, а не сам отец. Лилька его еще не видела. И не хочет. Никогда в жизни. А хочет, чтобы он сдох.

И тут мне позвонил Короб с сулавесскими креветками! Я его послала — к креветке в панцирь. И телефон вырубила.

А потом легла на пол рядом с Лилькой. Мне хотелось ее обнять и сказать, что все будет хорошо. Но Л была как раскаленная лампочка. Так дрожала. Она плакала без слез. Это страшно было. Мне хотелось включить свет и музыку. И вообще шевелиться. Но Лилька плакала, а я лежала рядом. И вспоминала, как мы раньше чай пили на кухне по несколько часов. С эклерами и слезами. Сейчас пирожных не было. Но я бы могла пельменей сварить.

Я сказала:

— А ты здорово похудела.

В темноте было не видно. Но я сказала так, будто в это верила. Лилька ответила:

— Я три дня блевала. Сотряс же.

И я поняла, что я точно дура.

Лилька попросила никому ничего не говорить. И моей маме тоже. Но тогда непонятно, как она согласится, чтобы Лилька у нас ночевала, если не будет знать, что это форс-мажор.

Я помню, что когда думала эту мысль, то зачем-то подбирала времена английского языка, в каких ее надо переводить. И запуталась. Во временах и в том, что сказать маме.

И тут Лилька спросила:

— А чего тебе Короб звонил? Вы встречаетесь?

Это была подсказка!

Рыбы!

Ключи от квартиры!

Не надо ничего придумывать! Будто кто-то уже все решил за меня.

Мы почему-то завизжали! Но шепотом. И Марсик проснулся. Л его затискала, назвала «Мистер Моськин» и заплакала наконец. Но очень быстро. Надо было успеть до прихода моей мамы.

Сперва я отвела Л вниз, а потом принесла ее куртку и ботинки. Мы протупили — обе пошли в тапках, забыли, что Л нельзя возвращаться. Хорошо, что мам тогда еще не пришла с работы. Марсик не лаял, а спал. Я порадовалась, что он старенький.

Потом, когда я уже притащила вниз Лилькину куртку, мы сели пить чай. У Ирины Болеславовны на кухне ничего не было, кроме заварки и сахара. И всего одна кружка в посудном шкафу. А в серванте — три сервиза. Глупо. И было неловко вынимать чужой сервиз. Похоже на воровство. Я подумала, что меня точно выгонят из рыбоситтеров! Ирина Болеславовна просила никого к ней не водить. Но правда же выхода не было.

А в холодильнике у ИБ не было никакой еды. Она его вообще отключила перед отъездом. Только гречка в шкафу.

Вообще Л гречку терпеть не может, она питалась одной гречкой, когда сидела на диете. Но сейчас без вариантов. Мы поставили гречку.

У меня наверху лежала тысяча. «Рыбные» деньги. Я их так и не потратила. Я сказала, что могу купить продуктов. Л сказала, что хорошо бы. Но ей еще надо на билет. Только она не знает, к тетке во Владимир или куда-нибудь еще.

Ей некуда.

Мы сидели на чужой холодной кухне. В кастрюле закипала вода, там булькали гречневые крупинки. За окном было темно, холодно и безнадежно. Я тоже не знала, куда Лильке можно пойти, когда Ирина Болеславовна вернется из санатория. Может, комнату у нее снять? За рыбоситтерство? Я покажу, как и чем их кормить. И Л может таскать воду в ведрах не хуже, чем я. Хорошо, что я не привела сюда Короба!

Конечно, это очень наивно — верить в то, что ИБ разрешит или что Лилькина тетка оставит Лильку у себя, не сдаст ее родителям.

Лилька сказала:

— А вдруг он завтра сдохнет?

И сказала, что прокляла отца, изо всех сил. Когда жила у тетки, то ночью, вместо того чтобы спать, она лежала и мысленно повторяла: «Чтоб ты сдох». Тысячу раз. Или больше? Одновременно повторять и отсчитывать сложно, я же пробовала.

Это в детстве была такая примета: если сто раз сказать «хоть бы не вызвали», к доске не вызовут. Мы ее вместе выдумали. И вместе верили.