Страница 5 из 41
Я отправляюсь на почту, польщенный тем, что для такого ответственного поручения он предпочел меня пяти или шести встретившимся ему на дороге солдатам.
Депеша была не запечатана; чернила не успели еще высохнуть. Я читаю:
"Приказ получен. Батальон немедленно мобилизуется. Нужно ли брать с собою взвод освобожденных? Просьба ответить немедленно.
Командир батальона Дешан".
Когда я прочитал это, сердце мое забилось, я мигом оживился и пустился во всю прыть. Мне было приятно озадачивать прохожих. Кроме того, я торопился дать ход событиям.
И в самом деле, при виде бегущего бородатого солдата, с бумагою в руке и трагическим выржением лица, улица Курон взбудоражилась, вероятно, единственный раз за ее существование. Почта расположена на углу двух улиц. Путь мой пересекает бравый капрал седьмой роты. Вид у него был самый мирный, и он был в явном неведении относительно надвигающихся событий.
– Капрал! Батальон мобилизуется.
Такие известия всегда производят эффект. Он вздрагивает.
– Что?
– Да. Через час мы отправляемся в Париж. Я несу телеграмму корпусному.
Он косится на бумагу. Я вхожу на почту. Ему наверное хотелось расспросить пообстоятельнее. Но он больше всего боялся опоздать. И вот он тоже пускается бегом. Я блаженствовал.
У окошечка телеграфа стоял старичок. Я подхожу:
– Официальная телеграмма… командиру армейского корпуса… пошлите немедленно! Буду ожидать ответа здесь. Вы передадите его мне.
Барышня немного возбуждена; она считает слова, проверяет адрес, широко раскрывает глаза и передает бумагу сидящему сзади ее чиновнику. Я слышу, как трещит аппарат.
"Отлично! Дело пошло!" – говорю я себе.
Барышня смотрит на меня и нерешительно:
– Вы будете платить?
– Нет, я не должен платить. Телеграмма официальная.
– Вы уверены?
– Уверен.
Она встает, совещается с другим чиновником. Все смотрят на меня с некоторым изумлением и опасливостью, как на взрывчатое вещество, и не говорят мне больше ни слова. Я отхожу от окошечка.
Я провел там полчаса или три четверти часа в каком-то странном возбуждении. Смешно сказать: время перестало существовать для меня. Какая-то сила источалась из всех частей моего тела. Я не мог оставаться на месте. Я расхаживал взад и вперед по конторе. Голова моя испытыпала давление изнутри. Я вызывающе смотрел кругом. Я чувствовал, как огонь сверкает в моих глазах.
Некоторое время у меня не было никаких отчетливых мыслей. Потом горячо пожелал: "Лишь бы мы отправились вместе с другими!"
В этот момент я отчетливо ощутил зарождение событий. На основании газет я думал, что будет пущен в ход только парижский гарнизон. Об этом писали еще накануне. Двадцать или двадцать пять тысяч человек – это неплохо. Но вот оказывается, что снимаются с места также войска, расположенные в провинции. К Парижу стагиваются воинские поезда. Организуется настоящий поход на Париж, обложение Парижа, сжимание кольца, растянутого вокруг Парижа.
Наконец, пришел ответ. Мне протягивают листок. Я не захотел посмотреть в него тут же. Выхожу из конторы. Читаю:
"Захватите с собою всех, кроме больных и слабых".
Я у казармы. Когда я огибал окружающую ее стену, был слышен гул батальона, похожий на различаемый нами иногда в летние дни неясный дробный стук, который издается падающим вдалеке градом.
Я пересекаю двор. Во всем здании происходила возня, лихорадочные сборы, за исключением средней части, где размещались освобожденные.
Вхожу в канцелярию взвода. Там были ротный и
батальонный командиры и унтер-офицеры. Все оборачиваются.
– Вы получили ответ?
– Да.
Бумагу выхватывают у меня из рук.
– Мы отправляемся! – говорит ротный.
Нужно было видеть их. Они испытывали крайнее возбуждение, но не выказывали никакой грубости.
Они были сердечны с вами, обращались по-приятельски.
Это было настолько непривычно для меня, что одно мгновенье я подумал, нет ли тут расчета – вы понимаете? Теперь я этого не думаю.
Батальонный командир сказал мне:
– Вы хорошо справились. Прекрасно! Вы оказали нам услугу.
А ротный:
– Ступайте живо! Снаряжайтесь! Предупредите своих товарищей. Нужно, чтобы работа закипела!
Я выхожу; сержанты за мною. Мы взбегаем по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки.
Можете себе представить, какая суета поднялась у нас! Мы опаздывали на целый час по сравнению с другими ротами, а отправлялись одновременно с ними.
Сложенные на полках вещи летят вверх тормашками на койки. Кое-как чистим ружья. Снаряжение разбросано по полу. Мелкими вещами перекидываемся как мячиками. В ранцы суем что попало. Уминаем вещи коленом. Ремни стягиваем обеими руками. Сержанты прохаживаются из отделения и отделение без своих обычных покрикиваний, а напротив, отпуская добродушные шутки по нашему адресу. Не обходится, конечно, и без крепких словечек: на то уж казарма. Но никаких крайностей.
В шесть часов сорок минут мы были уже внизу, все четыре роты и наш взвод, позади сложенных в пирамидки ружей.
Наступила странная тишина. В рядах не переговаривались. Ротных не было видно; младшие офицеры стояли у своих команд, заложив руки за спину. С другого конца двора отчетливо доносились удары копыт лошади, которую держал под уздцы ординарец.
Мало-помалу на нас опускался вечер. С города веял легкий ветерок.
Так мы прождали, может быть, три четверти часа. Вдруг:
– В ружье! По своим местам!
Недоумевающий гул, разочарование. Ряды расстраиваются, мы медленно возвращаемся. Сержанты говорят нам:
– Ложитесь, если хотите, но не раздевайтесь. Мы отправляемся только в час тридцать утра.
Кое-кто вытянулся на койке. Никто не заснул. Разговаривали, курили, читали газеты. Некоторые стали перекладывать содержимое своих ранцев.
В половине первого мы зовем дежурных по кухне. Они возвращаются с чайниками. Вы знаете: настойка, немножко сдобренная ромом. Впрочем, горячо и не лишено приятности.
В час являются сержанты, увешанные небольшими пакетиками, как елочные деды.
– Встать! К койкам! Открыть подсумки!
И вот они раздают нам патроны, по два пакета на человека, пакеты совсем новенькие, пули D.