Страница 35 из 40
Он торопился. Минуть через пять, а может, и раньше, в раскрытое окно выпрыгнет майор Каганов, а за ним сотрудники. Парк сразу заполнится злыми голосами. По всем уголкам парка, рассыпаясь по дорожкам, кинутся чекисты по городу.
Одинец-Левкин не строил иллюзий.
Уйти от погони невозможно. Скорее всего, он не уйдет.
Но почему, почему, ну, правда, почему, с отчаянием думал он, поддергивая чужие, сползающие с него штаны, воплощенным вождям Шамбалы не поделиться ужасной лучистой энергией с творцами мирового коммунизма?
Через час...
Или через два...
Все равно меня схватят...
Если, конечно, вдруг пришло ему в голову. Если, конечно...
Нет, он не мог в это поверить! Это переворачивало его представления о людях.
Но мысль не уходила из головы. Да, схватят его, конечно, схватят. Если только побег не подстроен майором Кагановым...
Шепот кармы
Я вспомнил!
Я увидел выдранные странички и вспомнил!
Тихая, отдохнувшая за годы память наполнилась шумами, звуками, музыкой, голосами, гудками автомашин. Пять лет назад! Тот самый день! Последний день той, прежней, до самолета, жизни! С Колей и Ларионычем мы вылезли из полуподвального кафе на уютной улочке Рубинштейна. Дыхание сбивалось. Рукопись надежно лежала в кейсе, рабочую тетрадь я заткнул в карман куртки. Сейчас я вспомнил все необыкновенно отчетливо: непоздний вечер, свет фигурных фонарей, на темных фасадах вспыхивающие там и там окна, дивный отблеск на кривом стекле пробежавшего мимо «мерса».
«Вам бы пошли священные бусы дзи».
«Те, что выкатываются из земли при обработке полей?»
«Ну да. Их считают пометом небесной птицы. Но на самом деле это шарики отвердевшей молнии».
Мы только что это обсуждали. Нам не хватило четырех часов, проведенных в кафе, к тому же Коле мои наброски не понравились.
«Отпусти профессора, – густо дышал он водочными парами. – Отпусти старика, пусть топает в Страну счастливых. Стряхни с него энкэвэдэшников, как клещей, его же позвали».
«А майор?»
«Плюнь на майора!»
«Легко плевать на мертвых львов».
«Не на мертвых, а на дохлых, – с наслаждением вмешался Ларионыч. – И не на львов, а на шакалов».
«Хулээй. Подождем».
Несуразность спора (да и не спор это был, конечно) понимала даже черная горбатая ворона, расположившаяся на каменном парапете. Одновременно она как-то странно походила и на старуху, и на птеродактиля. Пораженный Коля сказал: «Зачем, к черту, писать большой роман, вводить в него целую кучу героев, а потом превращать всех в лагерную пыль?»
«Разве так не бывает?»
«Тебя не это должно интересовать».
«Ну, ну. А что меня должно интересовать?»
«Исключительно старый мудак должен тебя интересовать».
«И я о том же! – густо дышал Ларионыч. – Профессора же позвали».
К главам романа, уже напечатанным в журнале, Коля и Ларионыч отнеслись снисходительно, даже с одобрением, даже с настоящим одобрением, но наброски последней главы их категорически не устроили. «Долой открытые финалы! Открытый финал – прибежище труса!»
«Ладно, – отбивался я. – Прилечу домой, подумаю».
«У тебя времени мало. Через неделю текст должен быть в редакции».
«Мне хватит. Целая неделя впереди!»
«Не целая, а всего одна».
Эта чертова тетрадь.
Я молча перелистывал выдранные странички.
Линия отрыва точно соответствовала линии отрыва переданных костенуркой страничек.
Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.
Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.
Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова, а если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит эту свою секцию астрономических мироедов... черт, мироведов... и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работаюттолько такие сотрудники, как сержант Дронов. Это не так. В органах много грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книг, которые с головой выдают ход его неправильных мыслей. «Красная Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов... черт, мироведов... поступали давно. Лиса не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но она его дочь. Она не раз жаловалась на странности отца. Любила его, но жаловалась. Дмитрий Иванович Одинец-Левкин считал себя, кажется, чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за некое идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их по сложнейшему пути нравственного совершенствования...
Майор поднял трубку.
В папке перед ним лежали показания бывшей жены профессора Одинца-Левкина.
В той же папке лежали показания людей, о которых профессор даже не думал, имена которых даже в голову ему не приходили. Там лежали даже выписки из разговоров с родной дочерью. Представляю, как старик был бы потрясен, узнав, что Лиса живет со мной, и впредь собирается делить со мной ложе. И Лиса, конечно, была бы потрясена, узнав, что я каждый день работаю с ее отцом...
Я потрясенно смотрел на Конкордию Аристарховну.
Несомненно, такой женщине можно довериться. Она не собиралась отменять свой вечерний чай, как я было подумал, но и не собиралась меня приглашать.
Я – Кора.
Она понимала мое потрясение.
При этом никакого удивления, она все знала заранее.
И три сплющенных пули демонстративно уютно касались ее груди.
Кора? Наверное, я так и сойду с ума среди разных миров, умудряясь каждый раз промахиваться мимо единственно нужного.
Как это она – Кора? А та мрачная девушка, вызвавшая меня из «Кобры» и водившая по ночному городу? Неужели время никогда не прерывается, неужели мы вечно скользим по нему, не имея возможности ни остановиться, ни вернуться назад?
Я вспомнил, кто я.
Вспомнил, чем занимался.
Вспомнил, куда и зачем летел и почему меня провожали Коля и Ларионыч.
Впрочем, Конкордия Аристарховна по-прежнему смотрела на меня с горечью. Если она правда была Корой... а почему нет?.. что могло этому помешать?.. теперь, когда все объяснилось... Острое презрение Коры выродилось в горечь Конкордии Аристарховны... Но она по-прежнему хотела знать, чем закончится мой недописанный роман.
«Кому сейчас это интересно?»
Костенурка (мысленно, как я) ответила:
«А вы не задумывайтесь. Вы просто допишите».
И добавила странно: «Вы отпустите их? Они уйдут?»
Так спрашивала Кора, глядя на облако плотвы, дымящейся в смутных глубинах кафе: «Вы их отпустите?» А мясной праздник содрогался на крошечной эстраде. Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!
Теперь я знал, что никогда не увижу Кору.
Бог правды Шамаш в древней Ассирии носил галифе и обмотки. У нас боги одевались так же. Каждый говорил свою правду, и Конкордия Аристарховна прекрасно знала цену правды каждого, потому и смотрела на меня с такой горечью. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.