Страница 23 из 85
Высоко пуская дым, губернатор перенесся мыслями в Петербург, в уютную квартирку пикантной соломенной вдовушки.
Вдруг дверь приоткрылась, вошел смущенный адъютант:
— Ваше превосходительство, прошу извинить... к вам настойчиво просятся господин полицмейстер и жандармский полковник.
— Что-нибудь случилось?
— Не имею чести знать. Хотят говорить лично с вами.
«А, черт бы их побрал», — выругался про себя губернатор и сказал:
— Проси!
Тучный полицмейстер и маленький, с нафабренными усиками жандармский полковник, войдя, козырнули:
— Здравия желаем, ваше превосходительство! Честь имеем поздравить с благополучным прибытием.
— Спасибо, господа! Прошу садиться, — официально сказал губернатор, давая понять, что разговор может быть только деловым.
— Позвольте доложить, ваше превосходительство, — начал тучный полицмейстер, — никаких беспорядков и бесчинств за последние дни в городе не про изошло.
— Слава богу! — облегченно вздохнул губернатор, незаметно застегивая под бородой воротник. — Что же вас привело ко мне в столь ранний час?
— Позвольте мне, ваше превосходительство, — поднялся поджарый полковник, ущипнув усики.
— Сидите, полковник. Я вас слушаю.
— Честь имею доложить, что, по агентурным сведениям, завтра должны состояться похороны убитого Кононова. Крамольники собираются снова устроить демонстрацию. Уже извещены сотни рабочих, студентов, мещан. Как прикажете поступить, ваше превосходительство?
— А какие меры намерены принять вы? — поморщившись, спросил губернатор.
— Полагаем двинуть отряды полиции и, если позволите, войска. Демонстрация будет разогнана, зачинщики арестованы.
— А покойник брошен на дороге? Так-с? — язвительно спросил губернатор и кашлянул в кулак: — Может быть, снова устроите стрельбу?
— Как прикажете, ваше превосходительство.
— Стрельба по толпе вызвала недовольство государя. Бунтовщиков хватайте дома, а не в толпе. Пусть хоронят, пусть кричат и машут флагами. Приказываю наблюдать, но не чинить никаких препятствий.
Двадцать шестого января, в среду, заводы и фабрики не работали. Днем в условленное время загудели гудки паровозов, им откликнулись басовитыми голосами заводы, фабрики, мастерские. И трехтысячная толпа, высоко неся красный гроб, венки из пихты и цветов и красное знамя, с которым шел на демонстрации Кононов, двинулась на кладбище.
На улицу высыпали горожане — стояли с двух сторон, сняв шапки.
Оркестр, собранный из студентов, играл траурный марш.
Вооруженные дружинники шли за гробом и с боков колонны. Но на улицах не было видно ни одного полицейского, ни одного жандарма. Только сновали, втирались в ряды какие-то шустрые, никому не известные люди.
На кладбище, когда гроб поставили на бровку у вырытой могилы, толпа сгустилась, оттеснив полицейских. На заснеженной плите появился бородатый человек в полушубке и, сжимая в руке треух, заговорил негромко, проникновенно:
— Товарищи! Сегодня мы хороним отважного революционного бойца Осипа Кононова, павшего от рук царских палачей. Он шел впереди демонстрантов со знаменем в руках и погиб, как герой. Мы собрались, чтобы сказать последнее «прости» нашему дорогому товарищу и выразить гневный протест царю-извергу и его наемным убийцам.
Сергей и его друзья, слушая гневные слова оратора, не спускали глаз с полицейских. Те хмуро стояли поодаль.
— Мы не забудем о злодейском убийстве. Мы не простим палачам! — приглушенно, но жестко звучал голос оратора. — Гибель Кононова еще теснее сплотит наши ряды. Пусть каждый, кто готов до победы бороться за рабочее дело, за свободу народа, мысленно поклянется у свежей могилы отомстить палачам! Будьте готовы, друзья, к смертельной схватке с царизмом. Час нашей победы не за горами!
Оратор спрыгнул с плиты, сорвал бороду и, нахлобучив треух, затерялся в толпе. Собравшиеся плотней сомкнулись вокруг могилы.
Когда гроб опустили в могилу, засыпали землей и прикрыли венками, подошла мать и с рыданиями упала на цветы. Ее подняли, дали понюхать нашатырного спирта. Она посидела на скамеечке и понемногу пришла в себя. Тогда сын Егор и Костриков взяли ее под руки и повели с кладбища. Следом за ними шла густая толпа, на ходу читая листовку «В венок убитому товарищу»...
Поздно ночью второго февраля к Григорию кто-то постучал в окно. Стук был условный, однако он никого не ждал. Григорий накинул полушубок, но не пошел сразу во двор, а сквозь морозный узор на стекле посмотрел на улицу. В рослом человеке узнал Николая Большого. «Что-нибудь случилось, раз Николай в такую пору», — подумал он и пошел открывать калитку.
Николай Большой, пожав ему руку, шепотом спросил:
— У тебя есть в городе родичи или близкие друзья?
— Есть, а что случилось?
— Надо прятаться, и как можно скорей. В городе идут облавы. Три часа назад в общежитии на Никитинской арестовали сорок шесть человек. Среди них Костриков.
— Так... Нехорошо. Но на Никитинской, кроме листовок и брошюр, ничего не найдут. Коли будут держаться спокойно — всех выпустят.
— Если не пришьют старых дел. Они на это мастера... Ну, ты прячься, Григорий, и, если уцелеешь, дай знать, я буду на старой явке.
Арестованных привели прямо в тюрьму и до утра загнали в «предварилку», где были общие нары, но на которых могло улечься не больше двадцати человек. Спали по очереди, а больше сидели и ходили.
Сергей просил всех на допросе говорить, что собрались случайно, пригласили-де незнакомые люди...
Утром арестованных развели по камерам. Сергей попал в небольшую камеру, где было всего пять заключенных. К нему сразу подошел пожилой арестант, заросший рыжеватой бородой.
— Из студентов, товарищ?
— Нет, я только кончил ремесленное. Учусь на курсах при технологическом.
— Одного замели?
— Нет, нас сорок шесть человек, все собрание.
— Собирались на Никитинской?
— Да.
— Сядем! — сказал незнакомец и перешел на шепот: — Еще не допрашивали?
— Нет, не допрашивали.
— Что взяли у вас?
— Так... листовки и несколько брошюрок.
— Ваше счастье! Если будете молчать — через месяц выгонят всех.
— Да как же молчать-то?
— А так, упорно. Ничего не знаю. Ни с кем не знаком. Позвали незнакомые студенты, ну и пошел послушать... Что бы ни показывали другие — все отрицай. Мол, знать ничего не знаю. Понял?
Сергей кивнул.
— Ну вот и все. Поговорим после допроса.
Бородатый закурил и стал ходить по камере, а Сергей лег и сразу уснул...
Когда ослабели морозы и на крышах появились первые сосульки, Кострикова выпустили из тюрьмы.
Оглядевшись, вдохнув полной грудью свежего воздуха, он пошел не на свою квартиру, а к Кононовым. Ульяна Веденеевна, поседевшая и как-то сгорбившаяся, хлопотала на кухне. Увидев Кострикова, она всплеснула руками:
— Сережа! Да откуда ты взялся?
— Только из тюрьмы. Наших выпустили уже давно, а меня держали за упрямство еще месяц.
— Батюшки мои! Да куда же ты теперь? Ведь с курсов и из управы, наверное, выгонят?
— Ерунда. Буду работать. Я ведь механик... Боюсь вот от квартиры откажут...
— Али у нас места мало? Живи на здоровье. Мы все любим тебя. Ведь ты сирота. Вот и будешь мне вместо Осюшки. Ведь друзья неразлучные были.
— Спасибо, Ульяна Веденеевна. Спасибо. Ваш дом всегда был для меня, как родной...
Как только стемнело, Сергей направился к Григорию и столкнулся с ним возле дома.
— Серж! Выпустили? — шепотом спросил Григорий.
— Как видите,— так же шепотом ответил Сергей.
— Долгонько тебя держали... Видно, запирался.
— Все начисто отметал. Даже совсем не отвечал на вопросы. Меня там один бородач научил.