Страница 22 из 85
Сергей прилег, но, полежав немного, снова вскочил.
«Позорно лежать. Надо что-то делать. Надо к кому-то идти, узнавать...»
Он вышел в кухню, зачерпнул ковшом из чугуна холодной воды, выпил, смочил лоб.
«Конечно, революция невозможна без жертв, поражений, потерь, неудач. Сколько неудач терпели народовольцы, ведя атаку на царя? Однако они не падали духом. Они верили в успех и самоотверженно продолжали борьбу. Почему же я казню себя и осуждаю наши действия? Возможно, мы допустили ошибки и просчеты. И сам я растерялся и убежал. Но ведь революционная борьба еще не кончена, и я не отказался от нее. Напротив, ожесточился! Да, ожесточился и в следующий раз не убегу с поля боя, нет, не убегу!..»
Услышав, как хлопнула входная дверь, Сергей опять лег, укрылся полушубком. Болела голова, и знобило. Не хотелось видеть Никонова, который обязательно заведет разговор о демонстрации. «Если придет, закрою глаза, сделаю вид, что сплю».
В кухне звякнули ведра. Пришла хозяйка. Раздевшись, она заглянула в комнату и, увидев, что жилец спит, стала готовить обед.
Сергей успокоился и попытался уснуть. Но снова стукнула дверь — пришел Никонов. Он разделся в прихожей и, войдя в комнату, сел напротив Сергея.
— Вижу, не спишь... Ты что, был там?
— Хотел пойти, да зуб у меня разболелся... видишь — лежу.
В дверь постучали, позвали обедать.
— Идем! — крикнул Никонов, и к Сергею: — Поднимайся, зовут.
— Я не могу, Иван... зубы...
Сергей слышал, как Семен Семенович и Никонов рассказывали о демонстрации. Говорили, что трое убито и более сотни ранено. Что будто бы ранены пристав и пятеро полицейских.
«Неужели я не убил эту собаку? — подумал Сергей. — Ведь прицелился прямо в грудь. Какой же я командир дружины? Даже стрелять не научился...»
После обеда Матрона Степановна принесла Сергею каши и теплого молока.
— Вот покушайте, Сергей Мироныч. Кашка мяконькая. И молочко успокаивает. Я ведь сама мучаюсь зубами-то который год. Знаю, чего можно, а чего нельзя.
Сергей, поблагодарив, стал потихоньку есть, прислушиваясь, о чем говорят Семен Семенович с Никоновым, севшие в столовой играть в шашки. Ничего нового узнать не удалось. Когда подошло время, он завязал щеку вязаным шарфом и отправился на курсы.
Только приблизился к технологическому, из переулка наперерез бросился Лисов.
— Костриков, погоди! Я жду тебя больше часа, — заговорил он, задыхаясь.
— Что случилось, Иван?
— Беда! Большая беда... Кононова убили! Говорят, отвезли в морг университетской клиники. Григорий послал за тобой. Надо как-то сказать матери.
— Вот несчастье...
Сергей снял шапку и снова надел ее. Руки его дрожали.
— Как же ей скажешь, Иван? Ведь сын.
— Знаю... Вы дружили. Ты был им как родной... Пойдем.
— Видно, придется, — вздохнул Сергей и повернул обратно. Лисов пошел следом...
Дверь у Кононовых оказалась незапертой. В кухне горел свет, слышались приглушенные голоса. Сергей еще в сенях снял шапку, рванул прихваченную морозом дверь, и они вместе с Лисовым в клубах морозного пара вошли в кухню. Там сидели заплаканные женщины и несколько ребят из кружка.
Сергей, комкая шапку, присел на лавку у двери. Рядом приткнулся Лисов. Из комнаты Осипа сквозь прикрытую дверь доносились приглушенные рыдания.
«Знают», — догадался Сергей и тихонько спросил:
— Кто там с Ульяной Веденеевной?
— Она со старшим сыном Егором и бабушкой, — шепотом заговорила молодая женщина. — Егор и сказал ей. Он был на демонстрации вместе с типографскими.
Сергей, кивнув, промолчал. Женщина вздохнула и тоже умолкла. Все сидели окаменело и слушали всхлипывания за дверью.
— Ох, Егорша, — причитала мать. — Да как же ты-то его не уберег? Ведь брат...
— А уже чего теперь, Ульяна... — послышался глухой старушечий голос. — Чего душу-то надрывать себе. Чай, не воротишь...
— Хотя бы мертвого-то мне отдали, ироды. Хоть бы похоронить по-людски.
— Этого добьемся, мать. Похороним с почестями.
— Надо не с почестями, а с батюшкой да с причтом, — опять заговорила старуха, — по старому русскому обычаю.
— Можно и с батюшкой, — согласился Егор.
— Слышишь, Сергей, — зашептал Лисов, — они в церковь Осипа-то хотят. Как же так?
— Не знаю. Так мать хочет.
— Не мать, а бабушка. Надо идти к Григорию. Он сказал, что надо организовать всенародные похороны. Айда!
— Погоди! Неудобно сразу, — шепнул Сергей.
В кухню все приходили и приходили люди. Молча садились на лавки, некоторые крестились. Тут были и кружковцы, и совсем незнакомые. Когда уже некуда было сесть и люди стояли у двери, Костриков и Лисов незаметно вышли и, обходя центр города, направились к тайной квартире Григория.
Григорий открыл сам, провел ребят в горенку, усадил к столу.
— Ну, были у матери Осипа?
— Были. Слышали, что хотят отпевать в церкви и хоронить с попом.
— Дудки! — нахмурясь, сказал Григорий. — Будем хоронить как героя революции, убитого царскими палачами. Поднимем весь город. Таково решение комитета. Сейчас бурлит вся страна — нас не посмеют тронуть.
— Хорошо, если б так, — задумчиво сказал Лисов. Григорий расправил усы и, подобрев, спросил:
— Вы есть хотите, ребята?
— Нет, нет, какая еда!
— Тогда вот что: будете мне помогать писать листовку о Кононове.
Он поставил на стол чернила, положил бумагу, ручку.
— Мы тут начинали было, но, кроме названия, ничего не могли придумать. Никак не успокоимся.
— А название какое? — спросил Костриков.
— Название вроде удалось: «В венок убитому товарищу».
— Это хорошо. Задушевно, — одобрил Сергей.
— Понравилось? Тогда вот тебе ручка, пиши дальше, — сказал Григорий.
Сергей сел поудобней:
— Давайте так: «Восемнадцатого января пал от пули царского палача наш товарищ — рабочий Иосиф Егорович Кононов».
— Хорошо! — похвалил Григорий. — А дальше бы так: «Он умер, как подобает умереть всякому рядовому той великой армии, которая называется всемирным пролетариатом».
— Здорово! — прошептал Лисов.
— Погоди, забуду, — остановил Григорий. — «Он пал со знаменем в руках, под сенью которого рабочий класс несет обновление всему старому миру».
— Очень хорошо! — одобрил Сергей. — Помедленней говорите, не успеваю записывать...
— Хорошо бы о расправе с демонстрантами сказать, — посоветовал Лисов.
— Да, надо, — поддержал Григорий. — Обязательно напиши, что кровь пролита в Петербурге, Москве, Риге. Пиши сам.
Все притихли. Было слышно лишь, как скрипит перо по бумаге.
— Вот я тут еще добавил, — сказал Сергей. — «Тюрьмы и виселицы не запугают рабочий класс, штыки и пули не остановят революционного движения пролетариата».
— Хлестко! Так и гвозди! — одобрил Григорий.
— Хорошо бы стихи вставить: «Не плачьте над трупами павших борцов», — предложил Лисов.
— И стихи вставим. Пиши, Сергей!..
Только в полночь листовка была переписана начисто, и Кострикова с Лисовым Григорий отпустил домой.
Томский губернатор Азанчеев-Азанчевский только вернулся из Петербурга. После дороги еще не успел отдохнуть и был в плохом настроении. В столице ему было сказано, что государь весьма недоволен беспорядками в Томске. А чем он был недоволен: самой демонстрацией или тем, что оказались убитые и раненые, разъяснено не было. Губернатор всю дорогу думал над этим и решил, что государь вообще недоволен тем, что происходит в России.
Приказав адъютанту никого не впускать, губернатор удобно развалился в мягком кресле и закурил сигару. Он был грузен и страдал одышкой. Однако никому об этом не говорил и не показывал виду.
Расстегнув жесткий воротник мундира, чтобы легче было дышать, откинул массивную голову на спинку кресла. Черные густые волосы, нависающие брови, пышные усы и большая, в кольцах, борода делали его похожим на древнего ассирийского царя, вызывая у подчиненных страх и трепет.