Случайному гостю

— Ты влез на чужую кухню, вознамерился забрать детей без спроса и пляшешь тут на стуле. Да, я терплю, — проскрипела она. — Но ты перешёл все границы и собираешься воплотиться… И как такое можно терпеть? Разве не стыдно?

И она подняла лицо кверху, сразу несколько змей шлёпнулись на скомканные половички.

Дудочник пританцовывал на стуле, пальцы его порхали по флейте.

— Кривляешься? Да? — говорит дама. — Не слушаешь? Назло?! Придётся отшлёпать как следует. И руки её, древние, длинные руки поднимают клюку в воздух.

— Вууммм — проносится по кухне, и с нашего потолка потихоньку сыплется снег. Дудочник плюёт кровью, и некоторое время флейта испускает большие кровавые пузыри.

Собаки разбежались по разным сторонам кухни — они зализывают раны, скулят и рычат на противников. Камыш пропитался тёмным.

Дудочник, окружённый детьми и мышами, кричит:

— Erat verbum! Говорю вам — растите! — и подкрепляет свои слова трелью флейты. Дети валятся кулём, девочки меняются, становясь старше и старше, и вот тётки, вперемешку с моими двоюродными братом и сёстрами, лежат на полу. Лица их бледны и безжизненны, чёрные повязки стекают с лиц грязными ручейками. Бабушка хмуро смотрит вниз и молчит.

Мыши начинают расти. Морды у них хищные, здоровенными лапами они отталкивают бабушку, бросают на тахту Сусанну, двое держат лягающуся и фыркающую Анаит. Несколько огромных мышей цепляют когтями дверь пенала — он трещит и отбивается как может; пахнет паленой шерстью, раздаётся отвратительный писк, собаки, не сговариваясь, дружно атакуют монстров. Мышь, достигшая размеров холодильника, ломает чёрной собаке хребет… Несколько других бурых гигантов разбрасывают за лапы белых собак — визг и кровь летят, отражаясь от стен. Подойдя на полшага ближе, старая дама аккуратно кладёт клюку на пол и тянется руками вверх. Клешнеподобные длани старой дамы хватают дудочника, ещё секунда — и в узловатых пальцах кучка пёстрых лохмотьев.

— Мы уходим отсюда, сынок, — хмуро говорит мне Всадник, и словно клещами тянет меня в сторону почти вскрытого мышами пенала. Анаит удаётся вывернуться из мышиных лап и, произнеся в серые морды несколько по-настоящему Старых слов, она увлекает бабушку под еле различимую верёвку. Старая дама водит клюкой по кухне, словно вслепую, разыскивая Флейтиста.

Я упираюсь, а он, бормоча что-то гортанно, волочит меня…

Раздаётся треск, и кухню озаряет вспышка — мыши открыли «пенал», бабушка сорвала мешочек с верёвки, кузина Сусанна вновь достала «пуделку». Мы протискиваемся мимо стола, я ухватываю красную рюмку.

— Изумруд хранит любовь, он становится ярче, когда любовь разгорается в сердце, и раскалывается при нарушении обета верности и любви. Он укрепляет память и сдерживает пагубные страсти…, — доносится оттуда писклявый голосок.

— Непослушный! — радуюсь я. — Ты не вырос…

Мыши распахивают пенал. Всадник тёмной рапирой хлещет по чему-то мне невидимому, по змеям и белым собакам, и тащит меня сквозь бесконечную кухню к… зеркалу.

— Скорее открой мешок, — почему-то совершенно бабушкиным голосом говорит мышонок.

Я слушаюсь с первого раза и не спорю — бабушка была бы довольна. В мешочке лежит моя фотография, чёрно-белая, летняя — я у пересохшего фонтанчика, треснувшую чашу сторожит лев, мои коленки перемазаны зелёнкой. А ещё в нём прутик, ивовый прутик.

«Видко, ты ей понравился…» — вспоминаю я. И ответные слова: «Мне здесь холодно и летом».

— Это тебе, — говорю я Непослушному. — У нас очень мало времени.

В это время Халлекина хватают за щиколотку и силой дёргают назад.

— Проклятие! — хрипит он. — Проклятие! Мерзкие ведьмы…

Я вырываюсь из его рук и больно ударяюсь левым боком о стол. Надо мной бурыми горами возвышаются мыши, змеи кусают их за хвосты.

Непослушный выпрыгивает у меня из рук и лупит первую попавшуюся мышь прутиком.

— Anaverbatum! — пищит он. — Anaverbatum! — прыгая на голову следующей. И мыши становятся всё меньше, меньше, меньше.

Бабушка достаёт из своего мешочка ещё один — старый, в нём карты со звёздами на рубашках, и трогает гемму.

— Не сссмей! — кричит чуть шепелявя Халлекин. — Не ссмей! Сс-сука!

Бабушка усаживается за стол и отталкивает лезущие отовсюду вишнёвые веточки, отодвигает чашки, одна опрокидывается — чёрная жижа недопитого кофе ползёт к её рукам; бабушка кладёт на стол кольцо, и кофе мгновенно высыхает.

Мыши разбегаются по кухне, возбуждённо попискивая. Непослушный вместе с прутиком атакуют собак.

— Anaverbatum! — вопит мышонок, войдя в раж.

Бабушка тасует карты и раскладывает Предстоящий день, Халлекин с силой всаживает рапиру в трость Старой дамы. Но та лишь смеётся — она подтягивает Всадника к себе длинными руками ближе, ближе и начинает напевать, он вырывается и дёргает руками и ногами, точь в точь непослушный ребёнок.

— Спи, сиротка, спи, сынок. Хайчи, хайчи, хайчи… — бормочет старуха, и детский плач становится слышнее…

Выскользнув из чёрных лохмотьев в её руках и словно источившись, бывший Всадник спешит к окну — в него, раздвинув храбрый розмарин, всовывается лошадиная морда — глаза её горят, нет, — полыхают красным, из ноздрей валят искры, а зубы… может, это и не конь вовсе… Всадник оборачивается, из серой суконной далматики[138], что одна на нём и болтается, достаёт Рог — порядком истрёпанный.

— Я отомщу вам всем, — хрипит он. — А особенно тебе, маленькая тварь, — брызгает он кровью в мою сторону…

Бабушка завершает расклад, и всадник начинает несколько карикатурно таять, его Рог нынче не поет, а лишь посвистывает, испуская дым.

Бабушка поднимается и подходит к пеналу, не сводя глаз со становящегося всё более двухмерным Всадника, она вынимает из пенала нечто круглое и тёмное — похожее на хорошо отполированное блюдо, ставит его стоймя на стол, уперев в кувшин с компотом.

— Зеркало!!!! — разносится по кухне дьявольский голос. — Дай… дай, отдай мне!!!! — взвивается он неистово и Всадник отпускает поводья. Чёрная конская голова, крупно содрогаясь, исчезает… Розмарин, словно побитый морозом, крошится от потока ветра.

Бабушка подходит поближе и кладёт руку мне на плечо, я берусь левой рукой за край зеркала.

— Повторяй за мной, — говорит бабушка и голос её звучит незнакомо и глухо, я поднимаю на неё глаза и вижу, как тяжко ей даются слова….

— Повторяй… Именем Дома…

— Именем Дома, — послушно повторяю я. — Я призываю тебя вернуть взятое.

Я уподобляюсь эху, а Всадник уменьшается — карты втягивают его силу и хищно трепещут на скатерти.

— Именем Хозяйки, — говорим мы хором. — Я отменяю приглашение… И…

Происходит заминка — бабушка хватается за сердце, и я вижу, как белеет её рука и лицо искажается гримасой боли.

— Я вернусь за вами, — почти неслышно говорит Всадник на бланке, отвердевшими, картонными устами. — Зимой… Ждите холодов.

Я внезапно понимаю, что должен сказать. Знание оглушает меня, я вижу мост, а колокол гудит где-то под рёбрами. На мосту ветер, в руках у Ангела сияющее копьё, и Всадник стоит на самой середине кладки. Конь его выдыхает дым.

— И всё, предшествовавшее тому, — кричу я.

Всадник разворачивает коня и даёт шенкелей; яростно заржав, конь взвивается на дыбы.

— Сначала я заберу всех, кто тебе дорог, — произносит он мёртвым ртом. — А потом придёт стужа, после…

И исчезает, втянутый полосой света.

— Поторопись, — кричит Лиса у меня под ногами, на её боку виднеются мелкие ранки — словно в лису угодили дробинки. — Ты вечно тянешь…

Что-то больно бьёт меня по щеке.

Я прихожу в себя на полу — наискось от меня лежит Неля, волосы её перемазаны пудрой и словно поседели. Прямо у моего носа пробегает крошечная белая собака с красными ушами, она заливисто лает на Непослушного, кажущегося огромным рядом с нею.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

138

Длинная рубаха с коротким рукавом и прямоугольным вырезом.