Отрицательная Жизель (сборник)

Третий — молодой. Рабочий с инструментального, Жорка. Недавно женился. Дочка у него маленькая. Жена славная, Зина. Тоже работает на станке. Жорка напивается с получки. Домой приходит ночью и начинает буянить.

Алкоголики, «алкаши» — презренные люди. А вот же почему-то их жаль. Старался я понять — зачем это им, с чего они? И понять не мог.

На этом мои «соображения по плану» кончались, с тем я и шел в редакцию. Ни с чем шел.

А там меня ожидала новость. Новация.

Подхожу к старому нашему дому с башенкой — та же дубовая дверь, те же вывески — черные с золотом. Направо — газеты «Лопатинская правда», налево — управления по делам культуры. Каждому свой этаж в здании бывшей губернской гимназии. За дверью та же чугунная лестница с узорными прорезями. Взбегаю на второй этаж и… цепенею от изумления. Вместо нашей старой двери с гвоздиками по дерматину и медной табличкой — толстое витринное стекло во всю стену, окованное понизу металлом. А через него — вот чудеса! — виден не длинный коридор с плюшевой красно-зеленой дорожкой, а большая светлая комната. Откуда она только взялась? И в ней низенькие синие, желтые, зеленые стулья и треугольные столики. Они расставлены по клетчатому, как шахматная доска, полу, будто фигуры в незаконченной партии. И между ними разной формы подносы с песком, кактусами, морскими цветными камушками.

Я действительно остолбенел. Смотрю сквозь стекло, как в большой аквариум, и не понимаю, откуда взялось это подводное царство?! А оно, как и должно быть, мерцает зеленоватым светом. Но вот в аквариуме проплыла золотая рыбка — тетя Саша, как всегда озабоченная, серьезная, с пачкой гранок в руках. Концы ее вылинявшей красной косынки колыхались на затылке, как плавники.

Вдруг в конце укороченного коридора — теперь он был похож на арык, вытекающий из озера, — выскочила какая-то фигурка и быстро-быстро стала приближаться ко мне. Только когда фигурка нырнула в аквариум, я узнал Петряева. Он сразу остановился, увидев меня за стеклом, и так мы стояли две-три секунды молча, настороженно разглядывая друг друга. Мне показалось, что он не узнает меня. Следовало поздороваться, но стекло, через которое все так хорошо видно и ничего не слышно, почему-то мешало мне. Казалось, я увидел Петряева впервые. Стекло показывало мне его. Я его рассматривал, как вещь в витрине. Раньше я не замечал, что он все время двигается и даже, стоя на месте, чуть-чуть шевелит плечами и локтями, подпрыгивает коленями, покачивает головой. Все это едва ощутимо, почти незаметно, как будто Петряев вибрирует от невыключенного мотора.

Пауза затягивалась. Наконец я сделал шаг к стеклу и тут только понял — я не знаю, как мне проникнуть в редакцию. Гладкая поверхность, и никакой ручки! Я смутился. Петряев улыбнулся снисходительно и толкнул стекло. Створка повернулась перпендикулярно, вход открылся, и мы оба сказали: «Здравствуйте».

— Еще не успели поставить ручки и пластинку с надписью, — сказал он.

Ему нравилась моя растерянность.

— Ну как, удивлены?

— Просто чудеса, — отвечал я, — ничего не узнать! Откуда взялась эта комната?

— Сняли стенку в корректорской, вот и все.

«Интересно, где же теперь сидят корректора?» — подумал я.

Петряев спросил, как мое здоровье, и тотчас исчез за дверью своего кабинета. Эта дверь, раньше обитая клеенкой, тоже изменилась — стала доской светлого дерева, и по ней выпуклыми черными буковками шла надпись: «Главный редактор А. Ю. Петряев».

В нашей комнате стояли несколько низких кресел с откинутыми спинками, новые столы с открытыми полками вместо ящиков, а на столах выгибали лебединые шеи черные лампы.

Федьки Федорова на месте не было. Спрашивать о всех чудесах было некого. Я еще не перестал удивляться, как зазвонил телефон. Чистый Ниночкин голос спросил: «Как твое здоровье?», а затем она деловито сообщила, что шеф просит явиться к нему через час с планом.

Нина. Я еще ничего не сказал о ней, а это так важно. Она секретарь Главного. На это место она попала еще при Старике, временно. Наш секретарь после автомобильной аварии надолго выбыл из строя. Нина не хотела идти на это место, но ее уговорили. Работала она хорошо.

Гордая и красивая девушка. У нас чаще говорят «красивая, но гордая». А мне хочется говорить «гордая и красивая». Сам я страдаю от этого сочетания больше других. Но втайне. Говорить о ней с кем-нибудь не могу, не хочу. Может, это еще не любовь, но, во всяком случае, не тот спортивный интерес, который часто вызывает у мужчин красивая девушка. Все, кто пробовал подойти к ней поближе, отлетали один за другим. Каждый делал вид, что с ним ничего, все в порядке. Ждали — кто следующий? Первый год ее работы у нас это вызывало настоящий азарт. А потом он поубавился. Привыкли. Она неплохой товарищ. Только скрытная очень. Девчата из машбюро и типографии поначалу считали, что она «воображала» и «пижонка». Но это неверно. Нина стройная, ловкая, складная, и все на ней ловко и ладно, но никаких пижонских штучек она не признает. Все в ней естественно и симпатично. Но строго. Может быть, даже излишне строго.

Красота ее проста. Светло-карие глаза, пушистые ресницы, брови тоже пушистые — наверное, такие и зовут соболиными. Смугловатый румянец, большой рот. Она редко улыбается. Но когда улыбается, на щеках делаются две ямочки, и кажется она совершенной девчонкой. Пожалуй, самое красивое в ней — движения. Объяснить это невозможно, надо видеть! Я всегда любуюсь ею, когда она что-нибудь делает. Руки у нее не маленькие, но тонкие и быстрые. Даже почтовые конверты она вскрывает удивительно красиво.

До случая с линотиписткой Валей во время массовки думали, что Нина холодный человек. А потом убедились, что это не так. Настоящие спасители Вальки были не те двое, что ее вытащили, а Нина. С той минуты, как Вальку вынесли на берег и до самого дня ее свадьбы, Нина проводила с ней все свободное время. И что же? Валька теперь счастливая жена и мать.

Таких, которые могли бы себя назвать Ниниными друзьями, среди наших девчат и тем более ребят нет. Вероятно, потому, что она окружила себя какой-то зоной холода и высокомерия. Мне кажется, это неспроста. Есть за этим что-то, может, какая-то обида, может, какой-то ее принцип. Но что-то есть.

Мне надо было сказать о Нине. Она имеет отношение не только к моей «истории», но ко мне, ко мне самому. Очень хотелось вспомнить ее сейчас. Вот написал я о ней и задумался. Ведь как я написал? Сухо, холодно. Разве так надо было написать? Есть в ней хорошее, настоящее, но открывается не сразу. И при чем тут эти рассуждения? Теперь-то мне ясно — я ее люблю.

Впрочем, вернемся назад, в нашу редакцию, в пустую комнату с новыми столами и лампами-лебедями.

Через час меня ждет шеф. Я сижу за столом, передо мной лежит лист бумаги. На нем написано только одно слово: «План».

А мыслей по-прежнему нет. Пока имеешь дело со словами «алкоголизм» или «алкоголики», кажется, что можно составить план борьбы газеты с алкоголизмом. Когда же начнешь вспоминать дядю Васю, сапожника Онуфриева, Жорку и других, как-то теряешься: что с ними делать? Вот сижу за столом и думаю. Прежде всего о том, что я не умею думать. Я беру лист бумаги, беру ручку и говорю себе: думай. А тут тикают часы. Они мешают. Из того часа, что мне был дан, прошло уже 15 минут. Я не знаю, как надо бороться с алкоголизмом. У меня только возникают вопросы. В остальные 45 минут я составил вопросник:

1. Нужно ли запрещать торговлю спиртными напитками?

2. Может быть, ограничить продажу?

3. Куда девать непроданную продукцию винных заводов?

4. Чего больше приносит водка: доходов или убытков?

На этом я остановился. От каждого из этих вопросов рождались новые. Вопросы множились. Оказывается, это интересно — думать. Хорошо бы посоветоваться с кем-нибудь умным. Был бы Старик…

Тут я взглянул на часы — прошло уже три минуты сверх данного срока. Я схватил бумагу и отправился к шефу.