Ёлка

Кто на Берегу не отмечает старые праздники, к тем не заглянут редкие гости-моряки, не сторгуют припасов и лекарств.

Потому к Рождеству в селе должна стоять ёлка.

Только вот ёлки тут не растут. Разве что одна.

Алексей Провоторов

Алексей Провоторов

ЁЛКА

Снег шёл какой-то липкий и цепкий, будто с неба падали бесконечные мелкие пауки. Так и казалось, что случайная снежинка шевельнётся да и поползёт вверх. А то и не одна.

Ветер тоскливо, совсем уже по-зимнему выл в расселинах и между стволов.

Сапоги были тяжелы, как сама жизнь. Твёрдые, несносимые, из кожи быка — теперь-то быков уже не осталось — и неподъёмные. Ноги болели. А идти было ещё далеко. Наверное, далеко. Знать бы точно.

Ёлка поправила топор за поясом, стёрла с лица подтаявший снег. Солнце тяжело вскарабкалось наверх, и, перевалившись через пик, сползало в мягкие снеговые тучи. В разрывах виднелось ослепительно-голубое небо, но тучи душили его, заминали, разрастались, словно тесто в небесной кадке. Ледяной ветер доносил из леса резкий свист. Ёлка не могла понять, скрип дерева это, крик птицы или ещё чего.

Корабль, говорили, пристал к старым верфям вчера. Ёлка спала — зимой она ложилась рано, — и не видела, как зажигали огни. Ждали моряков скоро, к самому Рождеству, и нужно было встречать их честь по чести. Корабли нечасто приставали к их Берегу. Бабушка велела добыть ёлку да нарядить, как положено, чтоб моряки не побрезговали в деревню зайти. Говорили, кто старые праздники не отмечал, к тем они не заглядывали.

Только вот ёлок вокруг не было, совсем. Не росли здесь ёлки. Только Ёлка.

Её и отправили.

В лес соваться не хотелось, он на вид был такой, будто больше не выпустит. Ёлка поёжилась устало. Понятно, что идти ей, куда деваться, не бабушка же пойдёт, да и никто из стариков. Наверное, они не смогли бы выйти и за околицу, по крайней мере Ёлка не помнила такого. Только смутно-смутно, неярко, но тепло, как отсвет последнего луча на жухлой осенней листве, вспоминала иногда прошлые, хорошие дни, когда родители и соседи ещё были здоровы, когда она играла с другими детьми, да и бабушка была другой.

По крайней мере, не такой толстой?.. Ёлка пыталась вспомнить, почему то время в её голове так отличалось от этого, но зимняя дурноватая дремота не давала думать, не отпускала до конца даже в холодном лесу. Чесался затылок, то место, где шея переходила в голову. Ёлка задумчиво потёрла его через жёсткий холщовый капюшон.

Когда это было — то призрачное, другое, светлое?.. Здесь, на Берегу, по эту сторону Синего моря, жизнь всегда была трудной. Их край значился на картах совсем по-другому, но они, местные, потомки первых поселенцев, так и привыкли звать его Берегом, хотя больше никогда не отчаливали от него, разобрав истрёпанные корабли на материал для строительства — кто домов, а кто хижин. Здешние деревья трудно было рубить, от кроваво-ржавой смолы шёл едкий солёный запах, пилы вязли, а доски приходилось сушить по два-три долгих года на скудном солнце или на лютом морозе. Второй случался чаще.

Ёлка вошла под сень серо-зелёного, разлинованного рыжим леса, вспоминая, как бабушка рассказывала ей про дубы. За селом была целая дубовая роща, выращенная из желудей, что они привезли из-за моря. Были осины, липы и липовый мёд — Ёлка полагала рассказы о нём сказками для детей, — были яблони. Вот в них Ёлка могла поверить. Когда-то бабушка угощала её старыми, сморщенными, коричневыми дольками с запахом горячего, яркого лета, которого она никогда не видела, но могла представить. Это сушёные яблоки, говорила бабушка. Мама улыбалась, глядя на Ёлку. Не лежала. Ёлка плохо помнила маму не лежащей, а бабушку — не суровой и ледяной. Но помнила. Если бы не помнила, может, ей бы легче жилось.

«Леночка», говорила мама. Это яркое и забытое воспоминание, горячее и нежное, так поразило её, что она остановилась и замерла, сжав топор тонкими, синими от холода пальцами.

Постояла да пошла дальше.

* * *

Мало-помалу небо перестало быть видно, ветви наверху сплелись в ребристый полог, даже листопад тут не достигал земли, шапками оставаясь и разлагаясь на переплетениях ветвей. Листья протекут только к весне, когда окончательно сгниют, превратятся в слизь. Тогда они упадут на землю, и корни впитают их. А измочаленные невесомые жилки развеет весенний ветер, мокрый, острый и злой, как нож для мяса.

Тут кое-где росли и другие, привычные деревья, но старый лес задавил их, выгнал из себя, как чужаков, которые так и не прижились. Ёлка прошла хилый мёртвый осинник, высмотрела полдюжины ярких жёлтых листиков, не больше. Деревца стояли голые, ломались и падали, стоило тронуть.

Раньше в лесу водились хотя бы измельчавшие совы и съедобные грибы, но грибы выродились в какие-то круглые жёсткие пуговицы, вцеплявшиеся в корни дерев намертво, а сов уже несколько лет никто не видел. Последние привычные птицы, из тех, что прибыли сюда на кораблях вместе с кошками, на случай если понадобится истреблять каких-нибудь местных грызунов, куда-то пропали. Может, подумала Ёлка, сделались совсем маленькими. И спрятались под кору.

Грызунов на Берегу так и не нашлось.

Ёлка устала. Сапоги натёрли ноги. Шагать стало трудно. Начались валуны — хороший знак. Ёлки росли где-то у самых скал, за ручьём. Нужно идти туда, где камни становятся всё больше, правильно?

Лес молчал. Даже резкий свист стих, стался перестук капель да рваный скрежет сплетённых ветвей и стволов друг о друга.

Традиции важны, говорила бабушка. Принеси ёлку, и я позволю тебе увидеть маму. А с пустыми руками лучше и не приходи.

Может, подумала Ёлка внезапно, я и не возвращалась бы, да только куда идти? К верфям? Далеко. В другие деревни? Ёлка не имела представления, где они. Их старики не любили других людей, держались особо. Были ли у них когда-нибудь гости?.. В том году, в этом?.. Наверное. Правда, вспомнить толком не получалось.

Впереди блеснула вода. Значит, правильно, значит, ручей где-то там.

Как давно она видела мать?.. Ёлка задумалась. Привычная, чуть болезненная давящая тяжесть в голове начала испаряться.

Хрустнуло под ногой, и Ёлка увидела, что давно шагает не по валунам и веткам. Камень провалился под сапогом, она какое-то время непонимающе смотрела на это, а потом сообразила. Голова. Косятное нутро человеческой головы, череп. Затянутые волнами зелёного мха, вокруг чёрного зеркала озерца лежали черепа, некоторые с проломленными затылками или лбами, залитые зелёной стоячей водой, залипшие паутиной, затёкшие старой листвяной гнилью, поросшие серыми трубочками лишайника, они казались мохнатыми бошками неведомых существ. Ёлка подумала, что вот сейчас они повернутся к ней как один, разлипнутся с влажным всхлипом в темноте скользкие белые глаза, и… что она будет делать? Кричать, пока не разорвётся горло и она не умрёт?

Жуткий, ледяной страх отогнал дрёму. Ёлка хотела потрогать шею ниже затылка, там, где, как ей казалось, жила её сонная тупая дремота, привычная тяжесть головы, и куда теперь вонзился ужас, и отчего-то забоялась. Не стала.

Впрочем, она же не кричала, когда…

А когда что? Ёлка не могла вспомнить. Все дни были такими одинаковыми.

Бабушка ведь знала, а отправила меня одну в лес, со злостью и страхом подумала она.

Когда-то бабушка была другой.

Не такой огромной.

Когда за бабушкой ещё не тянулись чёрные нити.

Сколько ей лет?

Сколько она не видела маму?

Как давно старики говорят, что родители лежат, болеют? Ёлка помнит полумрак, прикосновение горячих сухих рук в те редкие разы свиданий, которые позволяет бабушка… А сколько раз это случалось за последнее время? И как давно длится последнее время?