Страница 75 из 79
— Вы, наверное, знали много фашистов?
— Конечно, и очень хорошо помню. Все это была молодежь, мечущаяся, совершенно не понимавшая, что происходит. Там были разные люди, много случайных. Здесь и сейчас живет один человек, бывший членом фашистской партии в Харбине. Вам бы он был интересен. Не знаю только, захочет ли он с вами разговаривать. Вряд ли. И уже очень стар…
Мы обходим с Николаем Александровичем зал, разглядываем витрины с экспонатами. Многое я помню по первому нашему приезду сюда, многое поражает заново, например оружие с поля Куликовской битвы: тяжелые стрелы, наконечники, кусок кольчуги. Как все это могло сохраниться сквозь все бури гражданской войны и в конце концов оказаться в музее? Непостижимо!
— Очень просто, — отвечает Слободчиков. — У нас есть человек, дедушка которого имел имение возле Куликова поля. Он покупал все, что крестьяне выкапывали из земли. Внук всюду возил с собой, сохранил, потом передал в музей. И живопись Сурикова тоже берегли, возили с собой, и русские флаги времен первой мировой войны, ордена. Много у нас регалий войны гражданской. Знаете, глядя на наши экспонаты, один советский человек, пришедший сюда…
— Что, уже начинают приходить?
— Да нет, это был корреспондент. Так вот он, глядя на экспозицию, спросил: у вас музей монархический? Нет, ответил я, у нас выставлено то, что вы просто забыли. У нас собраны почти все медали гражданской войны, думаю, в советских музеях их просто нет, даже в запасниках. Например, медали за Ледяные походы. Терновый венок и серебряный меч — за Кубанский поход. Терновый венок и золотой меч — за Сибирский поход. Это среди коллекционеров редкие вещи. У нас собраны все документы о русской гимназии за рубежом, начиная с тех времен, когда она была основана на греческих островах, в палатках. Потом ее перевели в Чехословакию. Вот, поглядите, подписи всех учеников, окончивших гимназию с 1920 года по 1935-й. У кого это есть? Думаю, больше ни у кого. Кадеты — те более активны. Они сами занимаются историей своих корпусов, у них бывают слеты, они выпускают свои сборники. Сборники тоже у нас есть.
Мы долго ходили по музею, потом поднялись в библиотеку, пили кофе. На краешке длинного рабочего стола теснилось угощение, коврижка, русские пирожки. Я спросил о средствах, которыми располагает музей. Поступления в музей не прекращаются, иногда очень ценные, но нужны и реальные деньги: инженеры и профессора в отставке могут сделать своими руками многое, но далеко не все.
— Да, с деньгами у нас худо, — вздохнул Николай Александрович. — Необходим ремонт всего Русского центра, дом уже старый, обветшал, для его обновления нужно больше двух миллионов. А где взять? Вообще-то деньги у здешних русских есть. Беда в том, что настоящей интеллигенции в Сан-Франциско мало. Общий образовательный ценз ниже среднего. Да и интеллигенция… Большинство одиноких людей завещают все русской церкви. Я тоже верующий человек, но люди почему-то думают, что если завещать все церкви, то грехи будут прощены; Вот и получается, церковь у нас богата, а мы бедны. Мы пили кофе, разговаривали о музейных проблемах, о событиях в Москве.
На этот раз расставались мы тепло.
4
Прошел еще год. В Америку приехала Галина Башкирова.
…Расписание мое было давно составлено, но, прилетев в Сан-Франциско, я узнала в аэропорту, что меня приглашает погостить Слободчиков. Это было и неожиданно, и приятно: ведь большего знатока русской колонии в этом городе практически нет.
И потекла моя жизнь в тихом доме на 43-й улице, расположенной очень высоко, на самой высокой горке. Типичная улица белых одноэтажных домов. В каждом — подземный гараж, зеленая трава небольших газонов, гладкий как зеркало асфальт, чистота, тишина, только ветер, частый в здешних местах, размахивает шапками невысоких пальм.
Просыпалась я рано, в комнате моей стояла клетка с птицами, австралийскими финнами, маленькими сизоватыми созданиями с длинными коралловыми клювами и лапками. Прикрытые с вечера платком, финчи с раннего утра все равно начинали повизгивать и возиться в своей большой, похожей на настоящий домик клетке. Я вставала, выходила в сад. В небольшом саду высокие пышные кусты сирени, пальма, клумба с цветущими розами. Хорошо виден кажущийся отсюда, с высоты, далеким залив. А залив между тем очень близко, всего-то минут семь езды на автомобиле. Дни стояли ослепительно голубые. Я усаживалась в кресло, перелистывала книги из библиотеки Николая Александровича. Все книги были на русском, и тот слой литературы, который у нас почти неизвестен. Авторы — выходцы из Китая, жители Сан-Франциско — романы, мемуары, исторические исследования. Но долго читать мне не удавалось. Появлялся Николай Александрович. В красивом черном халате, торжественно заспанный, он выходил кормить птиц. Сначала, в доме, он кормил финчей, для которых в магазинах, как ни редка эта порода, продается особый корм. Потом готовил корм для «малых» птиц, как он называл синичек: старинным пестиком, вывезенным его родителями из России, крошил сладкие печенья и подсыпал к ним семечки, затем высыпал все это в длинную, узкую, как труба, кормушку — синички ждали наготове. А на кустах уже рассаживалось около десятка голубей, спокойных, чистых, не встрепанных, мирно дожидавшихся своей очереди. После малых и больших птиц наступала наконец очередь нашего завтрака. Николай Александрович делал грейпфрутовый сок, потом мы долго пили кофе. Над головой его в углу маленькой кухни светилась лампада под иконой Божьей матери с младенцем. Эту икону много лет назад подарил ему отец. Тогда это была сплошная черная доска. Через какое-то время появилась рука, потом лик и, наконец, спустя много лет, она ожила вся.
— Необъяснимое явление, чудо. Может быть, правда атмосфера, воздух… Нет, все-таки чудо, — каждое утро говорил Николай Александрович, — сам бы не поверил, если б мне рассказали.
Мы сидели за деревянным столом, все было под рукой: соковыжималка, тостер, кофейник; Николай Александрович, благодушный с утра, пока никуда еще не спешащий, предлагал отпробовать разные сыры, колбасы, поджаривал хлеб. Разговоры уводили нас в далекое прошлое, в историю России, с которой знатный дворянский род Слободчиковых, записанный в шестую родословную книгу, неразрывно связан. Он вспоминал отца, адвоката, гласного в Самаре, много занимавшегося крестьянами, устройством школ, проведением трамвая в Самаре. Он вспоминал, а я к тому времени уже прочитала «Сборник рассказов и стихотворений», изданных Слободчиковым-старшим в 1901 году. «Чистая прибыль от издания предназначается на учреждение сельскохозяйственного приюта для сирот при селе Старом Буяне Самарского уезда и губернии» — так помечено на сборнике. Я читала эту книгу и думала, что та благотворительность, к которой мы сейчас приходим — передача гонораров в Детский фонд, Фонд культуры, милосердия, — была в России давно и широко развита. Но одно дело читать об этом в книгах, совсем другое — реальные судьбы реальных людей.
Стихи богатого степного помещика, активного земского деятеля и благотворителя характерны по своей тематике: будущее русского крестьянства — вот что его занимало.
Осень глубокая, грязь непролазная.
Черные тучи висят над долинами…
Грустно, уныло кругом,
Всюду печальными веет картинами,
Дума все мучит одна неотвязная,
Дума о крае родном.
Избы унылые, в землю ушедшие,
Вечно здесь осень царит непроглядная,
Всюду картина одна…
Так писал Слободчиков в 1897 году, очень искренне, пусть и не совсем профессионально. И еще: