Страница 48 из 79
Дальше пропущу. Дальше эвакуация. Не понравилась мне она. Перрон забит людьми, а начальство уезжает в первую очередь. Разве это справедливо? Для простых людей, вроде меня, места не нашлось. Может, не мытарилась бы я по чужим краям, жила б себе преспокойно в Киеве. Все из-за них, из-за начальников!
— Думаете, без начальников всем бы мест в те дни в эшелонах хватило?
— Это вы что, начальство защищаете или так вопрос задаете? А то дальше рассказывать не стану.
— Вопрос задаю.
— Ну ладно. Вот один начальник, до сих пор помню его лицо, ненавижу, трясусь просто. Встал он на буфет на перроне и речь произносит: «Граждане, не паникуйте, а кто не сможет уехать, готовьтесь к сопротивлению фашистским извергам». Сказал он речь и начал свой буфет в вагон вталкивать. Так народ не дал. Без буфета уехал. Народ у нас не дурак. Все равно он уехал, а я осталась. В оккупации.
Что хочу сказать. Почему всему миру известно больше всего про Бабий Яр? И здесь то же самое… Я свидетель живой. Что хочу заявить. А Дарница? Это тоже окрестности Киева. Поле огромное немцы проволокой обнесли, ток пустили и согнали туда людей. Говорят, там погибло шестьсот пятьдесят тысяч, не знаю, может, и больше. Кого туда гнали, сама видела, могу перечислить. Солдат, которые в окружение попали, всех национальностей, молодые ребята, красивые, ужас… Потом жители Киева, евреи. С евреями часто русские шли, с детьми, помогали. Прислуга, друзья старые — сама видела. Потом вообще всякие разные люди, которых немцы считали опасными.
— А потом знаете, что со всеми этими людьми сделали? Я-то точно знаю, — голос у Зинаиды Михайловны предательски дрогнул, хотя волнение, по-видимому, не входило в ее планы. — Потом всех раздели почти догола, особенно солдат, оставили ребятам одни гимнастерки. А уже холода начались, осень стояла. Не кормили, избивали. Люди ходить уже не могли, на земле лежали, стонали. Такой стон стоял! Страшно было… Сама слышала… — Она замолчала, молчала долго. Потом ровным голосом продолжила — Умирающих немцы убивали. А одного моего знакомого спасли. — Голос ее окреп. — Побежала одна мать, услышала, что сына арестовали и в Дарницу отправили. А немцы считали, что все на этом поле давно умерли. Ну и начала она рыться в горах трупов, мать ведь. И вдруг соседа видит нашего по дому, и он еще дышит. Сына не нашла, а соседа нашла. Такая судьба… Растормошила она его, помогла из-под проволоки выбраться. Спрятала в одном доме, все жильцы помогали, никто не выдал. Жив он остался, я доподлинно знаю. Я вам только то говорю, чему свидетелем была, мне врать, как многим некоторым, незачем.
— Ну а с вами что случилось?
— Как что? Угнали, как всех девчат молодых угоняли. К себе в рабство. Несообразительная оказалась, неверткая, не смогла схорониться. И в вагон в эвакуацию не воткнулась, и от немцев не убереглась. Поздно спохватилась, нельзя уже было спрятаться.
Что вам про немцев рассказать? Про обыкновенных? Очень люди домовитые, исключительно. Но жестокие, ужас. Не знаю, как сейчас. Может, это у них так в войну было? Отношения у них между детьми и родителями знаете какие? Не поверите! Как старший сын вступит во владение хозяйством, так он строит родителям маленький домик во дворе. То есть выгоняет их из дому. Он теперь хозяин, а они, получается, нахлебники. И наблюдает внимательно, как бы чего старики не съели лишнего. Не верите? Я сама видела. Жена молодого хозяина, к которому меня работать поставили, каждое утро жаловалась мужу на его родителей: дескать, мать его исподтишка яйца из-под курицы таскает. А хозяин спрашивает: сколько? А она отвечает: два берет, да я не даю. Правильно, говорит, и не давай, нечего. Ужас, правда?
…Мы разговариваем уже долго, больше часа, но Зинаида Михайловна не собирается заканчивать.
— В Америке после фермы Толстой определилась я на бисквитную фабрику. Чистота — ни чихнуть, ни сморкнуть. Все в белых халатах ходят, называют друг друга докторами. Обстановка — ужас. Условия невыносимые. Гонку устраивают, особенно для новичков. Специально проверяют, выдержит ли человек. Если нет, сразу увольняют. Тяжело. Пока в профсоюз не приняли, вроде ты не-людь. А приняли, тоже не лучше. Профсоюзы начальством куплены, делают, что хозяева велят. Но разве это все сразу поймешь?
А лечение? Плохо становится, когда здоровье теряешь. Особенно сейчас плохо стало. Лежала я недавно в больнице. Одна койка — триста долларов в день. И все остальное — тоже не бесплатно. Ни укол пенициллина, ни таблетку аспирина — ничего просто так не сделают. Сразу счет предъявляют: двадацать пять, пятьдесят, двести долларов. Раньше с больницами полегче было, раньше можно было отпереться. Предъявят тебе окончательный счет, а ты себя банкротом объявляешь, дескать, суммы такой у меня нету. Похлопочут, поругаются и забудут. А сейчас — нет: придут, опишут имущество, продадут с молотка. Для бедных людей всегда плохо, когда у власти республиканская администрация. А рейгановская — самая плохая была для нас. А жилье? Вы-то сами в каком доме живете?
— На 72-й улице, угол Йорк-авеню, в новом доме.
— О, я ваш дом знаю, вижу из окна. А я на 73-й, в старом доме.
— Это в каком же? Мы там каждый день ходим…
— Неважно в каком, в очень старом, он уже разваливается, к тому клонят. Цены у нас дешевые, но я просто дрожу. Все мы, жильцы, ждем, что нас выселят, чувствуем просто.
— Почему?
— Да спекулянты уже начали скупать дома по нашей улице. Хозяину мы тоже невыгодны, квартиры у нас с контролируемой рентой, платим квартплату, как сорок лет назад. Кому это интересно? Продаст он свой дом с землей, а на этом месте жулики дорогой небоскреб построят, вроде вашего. Я помню, что на месте вашего дома было…
Она помнит, что было на месте нашего дома. Что ж, Зинаида Михайловна живет здесь скоро сорок лет. А мы последние два года наблюдали, как сносили дом напротив нас, солидный шестиэтажный дом с колоннами, с высоченными потолками, кирпичный. Он был так крепок, что его долго не могли взорвать, все долбили, и на каждом этаже открывались новые несокрушимые колонны… Потом долго долбили яму, новый фундамент — главное дело при строительстве небоскреба. Забивали железобетонные сваи. И вот небоскреб стремительно растет — этаж в неделю. Не успеем оглянуться, как он загородит от нас вид на реку.
— Мне бы умереть прежде, чем хозяин нас на улицу выгонит, — говорит Зинаида Михайловна. — В нашем доме шантаж уже вовсю начался. Знаете это английское слово «харасмент», угрозы? Надо мной, например, уже живет бесплатный жилец. Зачем? А в газетах не читали? А я вам не из газет, из жизни… То водой зальет из водопровода, то канализация хлещет, то стучит, мочи нет, штукатурка на голову валится. Сколько к нему ни хожу — бесполезно. Чтоб я съехала, хотят! Чтоб нервы сдали. Да я б давно съехала, если б деньги были.
Она рассказывает, а я понимаю, что ее рассказ — только начало трагедии, результаты которой так легко прослеживаются в нашем квартале. Результаты эти она наблюдает каждый день, потому так и боится.
…На 71-й улице между Первой и Йорк-авеню на ступеньках церкви круглый год сидит милая, интеллигентная, необычайно чистенькая старушка — бездомная. Совсем недавно она жила в одном из таких небольших дешевых домов. Дом снесли. Уезжать из своего района старушка не хочет, денег снять приличное жилье нет. Вот и «переселилась» она на улицу. Каждое утро ее приходит навещать богатая старушка, постоянная ее опекунша, приносит ей горячий кофе и бутерброд, протирает ей лицо и руки лосьоном. Они долго мирно беседуют — о погоде, кто как провел ночь. Богатая старушка возвращается домой, мимо бездомной весь день бегут люди: место бойкое, в конце квартала огромный Нью-Йоркский госпиталь. Люди привычно подают четвертаки, которые она не просит: ведь деньги, в сущности, и не очень нужны, много ли требуется для пропитания старушке, а на жилье подаянием не соберешь. Люди бегут мимо, а она все сидит — в жару и в снег, в дождь и в ветер. Только ночевать уходит в церковь. В этот год старушка зимовала нарядная: в старенькой, но красивой норковой шубке — тоже чье-то благодеяние.