Страница 41 из 79
Проверяема ли эта история в тех деталях, о которых упоминает Гарри?.. Но тут на память приходит «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка, гибель командарма от ненужной операции, его полное понимание, что идет на смерть. Тогдашние читатели этой маленькой, вызывающе смелой повести догадывались, что речь идет о судьбе Михаила Фрунзе. И ведь тоже 1925 год. Всего двадцать пятый год!
Этот год миновал, стерся, оставшись тревожным предупреждением. Семья Орбеляна жила и работала в Баку.
И вот год 1936-й, ночной звонок, арест. Орбелян говорит то, что потом, очень скоро, в пору массовых репрессий, говорили все: «Это ошибка».
Но, по словам Гарри, добавляет: «Кругом и так полно врагов, настоящих контрреволюционеров, я с ними борюсь, а теперь кто-то захотел из меня врага сделать».
Дядя Вася, как называет Гарри арестовывавшего отца чекиста из НКВД, отвечает: «Агапар, ты знаешь, мы тебя ценим, мы тебя любим, мы тебе верим. Приказ сверху. Ты арестован».
Гарри уже исполнилось шестнадцать лет. Он помнит все — и обыск, и изъятие бумаг, и уверенность отца: «Я скоро вернусь, все будет в порядке». И как дети стоят на балконе и плачут, а отец машет снизу рукой и смеется, будто все это забавная ошибка.
Задумывался ли Орбелян над тем, сколько «смешных» ошибок уже было совершено, очевидно, и им в том числе? Мучили ли его сомнения на этот счет? Об этом никогда не узнать. И молчит его вдова Соня…
Его отправили в Нагаево. Он все писал и писал о пересмотре своего дела. В 1938 году Орбеляна вызвали в Москву. С дороги он бросил из поезда письмо, добрые люди подобрали, отправили по адресу. Отец писал, вспоминает Гарри, что дело, видно, идет к реабилитации, ждите, мол, скоро буду дома. Стоял апрель 1938 года.
А десятого мая вечером раздался звонок в дверь. Все побежали радостные, думали, отец вернулся из ссылки. А это с ордером пришли на арест Сони Атарбековой. Соню отправили в знаменитый «лагерь жен» под Акмолинек. Детей выселили в подвал, мебель была конфискована. Уже можно было догадаться, что отца нет в живых. Посылка — полпуда меда с маслом, посланная Соней мужу, вернулась обратно. По страшной прозе жизни эту же посылку, этот же мед с маслом, Гарри отнес на почту и послал в лагерь матери. На этот раз посылка дошла.
Послал он ей и посылку с яблоками. В сороковом году Гарри призвали в армию, Котик продолжал учиться в школе.
Началась война. Гарри встретил ее в Белоруссии. Лагерь военнопленных под Могилевом, потом Варшава, Штеттин, Гамбург. Победа. Ожидание репатриации. Нетерпеливый Гарри наскакивал на советского лейтенанта, который вел переговоры с союзниками: «Товарищ лейтенант, почему нами никто не интересуется? Нас здесь две сотни бывших военнопленных, мы домой хотим!» — «Поедете, поедете, — хмуро отвечал лейтенант. — Отдохните-ка лучше! Нечего вам торопиться!» — «То есть как это нечего? Не понимаю вас, товарищ лейтенант!» — «Не понимаешь, ладно», — все больше мрачнел лейтенант.
— Через двое суток пришел ночью в лагерь один мой знакомый, тоже бывший военнопленный, — рассказывает Гарри. — Его взял к себе работать переводчиком один полковник при штабе. «Гаррик, — говорит мне мой знакомый, — мы не верили, а, оказывается, все правда. Сталин военнопленных не признает. Прямо никто ничего не сказал, но все намекают, полковник мой тоже — впереди у нас снова лагеря. Так что ты смотри. Я решил переждать». Сказал он мне все это и исчез. Мучался я всю ночь, а наутро сел на велосипед, надел берет и объявил, что я испанец…
Думал, ненадолго уезжаю, опомнится Сталин. Таких, как я, сотни тысяч, из тех, конечно, кто случайно уцелел. Мы все, кто остался жив, уцелели случайно. Тому, кто в плену не был, этого не понять. Сколько людей на моих глазах умерло от голода! Нас же сознательно морили. Выжили самые молодые, здоровые или с очень сильной волей. О подлецах и изменниках я не говорю. Вот и думал я по наивности: неужели Сталин в конце концов этого не поймет? Уеду на время, потом вернусь.
Думал, на время, так многие ребята надеялись, оказалось — на всю жизнь.
3
1945 год — великий год Великой Победы…
Репатриированные военнопленные провели его в огромных лагерях. Работал комитет по репатриации. С первого июня (через двадцать дней после победы!) началась гос-проверка. А с ней вместе и массовые репрессии. Эшелоны шли на Восток.
О том, как встречали бывших военнопленных лагеря, мы узнаем из недавно опубликованных «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, строго документальных в сво-ей основе. Это было совершенно особое пополнение. Молодежь, бежавшая из плена, сражавшаяся с оружием в руках в рядах антифашистского Сопротивления, герои войны, награжденные и нашими, и иностранными орденами…
Невозможно спокойно читать Шаламова и невозможно не вспоминать при этом трогательные рассказы зарубежных героев-антифашистов. Где только мы их не слышали: и во Франции, и в Бельгии, и на острове Джерси! Как провожали с цветами «русских героев», как обнимались и плакали, обменивались адресами в надежде, что дружба будет продолжаться, что впереди новые встречи… И как разыскивали своих военных друзей многие годы и ничего не могли понять, отказываясь — верить тем сведениям, которые просачивались из Советского Союза…
Конечно, встречались среди репрессированных в те годы бывшие полицаи, предатели, садисты, издевавшиеся над своими согражданами, разоблаченные каратели. Но гораздо больше было честных, безвинно пострадавших людей, указаниями вождя приравненных к изменникам — со всеми вытекающими последствиями.
Последствия, как мы видим, начались немедленно после победы. В глобальном, «законном», так сказать, порядке, хотя уже с осени сорок первого было ясно, что по логике сталинских предначертаний войскам генерала Павлова, например, оказавшимся в окружении, следовало покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в руки врага.
При госпроверке отчасти повезло узникам самых страшных концлагерей, выживших просто чудом, — Дахау, Маутхаузен… Если находились свидетели, которые утверждали, что человек вел себя в лагере достойно, он получал документы, по которым ему разрешалось вернуться на место своего прежнего довоенного жительства, включая Москву и Ленинград.
Но что касается учебы, работы… «Был ли в плену?» — вопрос анкеты под номером 22 заставлял отделы кадров отшатываться от бывших военнопленных, как от чумы. А ведь все это были молодые, храбрые, внутренне свободные, окрыленные надеждой люди. Как представить себе сейчас их душевное состояние в 1945 году?
А членство в партии? Многие были из партии исключены. По двум причинам: «за неуплату членских взносов в течение трех месяцев» (это в плену-то, в окружении, в партизанских отрядах!) и «за длительный отрыв от работы партийной организации».
Если бывшие узники и не попадали в лагеря, то человеческое их достоинство растаптывалось, они несли на себе печать отверженности долгие послевоенные годы.
Скольких замечательных людей лишило себя наше общество! Какая бы это была живая, активная, самостоятельная сила в трудные послевоенные годы. Преданность Родине и патриотизм этих людей были проверены невиданными дотоле в истории человечества испытаниями. Но эти люди оказались не только не нужны. Опасны. Они видели другую жизнь, многое испытали, узнали. Отсюда и их фактическая изоляция — от лагерей до запрещения работать по профессии. Отсюда и несколько волн «посадок». Сорок пятый, сорок девятый, когда спустя четыре года снова начались аресты бывших военнопленных.
…Казалось бы, все давно позади, резко изменилась общественная атмосфера. Но некоторые законодательные акты до сих пор не до конца отменены.
* * *
Тем более неясным становится вопрос о военнопленных, когда речь заходит о тех, кто оказался после окончания войны за рубежом.
Это так называемые «перемещенные лица», среди которых много самых разных людей. Есть и бывшие власовцы, предатели, палачи, люди, угнанные насильно и ушедшие с немцами добровольно. Есть среди них люди, сделавшие в годы «холодной войны» успешные карьеры советологов, работающие при каких-то неведомых никому институтах, относящиеся к вполне определенным ведомствам. За годы перестройки эти люди незаметно ушли в тень. Не то чтобы за ненадобностью — они всегда нужны. Просто это уже вчерашний, если не сказать позавчерашний, день — по стилю общения, по махровой аргументации, по общей негибкой направленности, которая в последние годы просто не проходит.