Страница 33 из 77
— Я не намерен выслушивать его тирады, — заявил Карлитос.
— Может, ты и социалист, — заговорил Инсиарте, заикаясь от возмущения, — но ты еще и просто человек. Вот что сейчас главное!
— Не обращай на них внимания, — сказал Альгорта Ногейре. — Все это совершенно неважно.
Артуро погрузился в угрюмое молчание и позже попросил у Паэса прощения за свои слова.
Он оставался в самолете даже днем, когда снаружи ярко светило солнце, и утолял жажду каплями воды, сочившейся сквозь дырку в крыше. Иногда воду ему приносили Альгорта, Канесса или Сербино. Ребята заговаривали с ним о его семье и убеждали выйти на свежий воздух, полагая, что он преувеличивает серьезность своих ранений, но уговоры ни к чему не приводили.
В фюзеляже было холодно, темно и сыро. Все, кто оставался в салоне, дышали лишь промерзшим воздухом. Ногейра слабел на глазах, и только неделей позже выяснилось, что он ни разу не съел свой мясной паек. Тогда Альгорта начал вкладывать кусочки человеческой плоти прямо ему в рот, откуда капала слюна.
Паррадо и Канесса поняли, что одиночество рано или поздно погубит Ногейру. Паррадо решил поговорить с ним.
— Ты что, хочешь остаться здесь? — спросил он.
Выражение «остаться здесь» они использовали как эвфемизм для страшного слова «смерть».
— Я знаю, что мне это предстоит, — ответил Ногейра.
— Нет, — возразил Паррадо. — Я вытащу тебя отсюда до дня рождения Инес. Вот увидишь.
Однажды вечером Ногейра попросил разрешения прочитать вслух Розарий. Все согласились, и Паэс протянул ему свои четки. Артуро начал молиться Господу за семьи ребят, за их страны, за погибших и живых товарищей. В его голосе было столько чувства, что восемнадцать человек, кое-кто из которых считали эту молитву равноценной заменой счету овец перед сном, прониклись особым уважением и любовью к Ногейре. Когда он закончил перебирать все бусины, в салоне установилась торжественная тишина. Было слышно только, как Артуро тихонько всхлипывает в своем гамаке. Педро спросил, почему он плачет.
— Потому что сейчас я как никогда близок к Богу, — ответил тот.
Среди его личных вещей лежал листок со списком одежды, которую он собирался уложить в чемодан перед вылетом. Юноша взял этот листок и на обратной стороне неровным от слабости почерком написал письмо родителям и подруге.
В моем теперешнем положении даже разумом невозможно постичь бесконечную и абсолютную власть Господа Бога над людьми. Я впервые так сильно страдаю, и никогда прежде не верил в Него так истово, как верю сейчас. Мои физические муки похожи на пытку, и она продолжается изо дня в день, из ночи в ночь. У меня сломана нога и распухли обе лодыжки. Я страдаю телом и душой, потому что тебя нет рядом, и невыразимо тоскую по тебе… Я так хочу обнять тебя и моих дорогих маму и папу… я должен сказать родителям, что неподобающе вел себя с ними… Крепись. Жизнь трудна, но она все равно прекрасна, даже если наполнена страданием. Мужайся.
На следующий день Артуро совсем ослаб, началась горячка. Педро Альгорта на ночь забрался к нему в гамак, чтобы согреть своим теплом, и говорил с ним о его семье, об Инес, об экзаменах, которые они вместе сдавали, и о футбольных матчах, которые смотрели по телевизору. Речь Артуро была бессвязной, он бредил.
— Смотрите! — восклицал он. — Сюда идет молочник с тележкой. Он везет молоко. Скорее откройте дверь!
Потом юноша начал бормотать о тележке с мороженым, Инес и воскресном семейном обеде. Его бил озноб. Он попробовал встать и спуститься к спящим внизу товарищам. Педро вцепился в него, но Артуро закричал, что Паэс и Эчаваррен хотят его убить. Альгорта удержал друга и толкнул обратно в гамак, а позже дал ему таблетки либриума и валиума из общих медицинских запасов.
Артуро пребывал в полузабытьи и бредил весь следующий день, а ночью было так холодно, что ребята вытащили его из гамака и уложили спать рядом с собой на полу. Юноша затих и уснул в объятиях Педро. В таком положении он и умер. Метоль и Сербино пытались делать ему искусственное дыхание, но Педро знал, что их усилия напрасны. Он разрыдался, а утром, прежде чем тело выволокли на снег, забрал себе пиджак и пальто Артуро.
5
Смерть Ногейры ошеломила общину и сокрушила ее твердую веру в то, что тем, кто не погиб под лавиной, сама судьба уготовила спасение. Стало ясно, что с экспедицией медлить нельзя. Все начали торопить ее будущих участников, но еще несколько дней пришлось пережидать ледяной ветер и сильный снегопад.
После снежного обвала ребята перестали соблюдать установленный ранее порядок ночлега. Любой, кто первым заходил вечером в салон, мог занять наиболее комфортное место. Со временем, однако, прежняя дисциплина была частично восстановлена. Перед наступлением темноты Даниэль Фернандес и Панчо Дельгадо собирали с крыши высохшие подушки и раскладывали на полу в салоне. Вечерами, около половины шестого, когда солнце скрывалось за горами и крепчал мороз, все выстраивались в очередь в том порядке, в каком по предварительной договоренности собирались ночевать внутри фюзеляжа. Первым заходил Инсиарте (но без Паэса, соседа по спальному месту), за ним шли Фито и Эдуардо, следом — Даниэль Фернандес и Густаво Сербино (если не наступала их очередь спать возле входа). Остальные входили в салон в произвольном порядке. Канесса спал где хотел, обычно вместе с Паррадо. Франсуа и Харли держались вместе, Метоль спал с Манхино, Альгорта — с Туркатти или Дельгадо, а Сабелья — с Висинтином. Той паре, что заходила последней, предстояло ночевать возле самодельной стены, где было холоднее всего, но замыкал очередь всегда Карлитос. В обмен на право ночлега в самом теплом месте (рядом с Инсиарте) ему поручили каждую ночь баррикадировать вход.
Карлитос стал тапиадором (возводителем стен) и получил еще одну обязанность, потому что спал рядом с кабиной пилотов, — опорожнять через дыру в стене «Фэйрчайлда» пластиковую бутылку, служившую ночным горшком. Это было малоприятное занятие — объем бутылки нередко оказывался меньше вместимости мочевого пузыря нуждавшегося в ней юноши, и за неимением более крупного сосуда ее приходилось возвращать одному и тому же человеку по два-три раза кряду. Более того, бутылка была востребована постоянно, ведь иногда приходилось безвылазно проводить в самолете по пятнадцать часов в день. Многие старались справить нужду снаружи перед тем, как зайти в салон, а потом иногда использовали бутылку по назначению около девяти вечера, когда на небе появлялась луна и все старались уснуть. Но, например, Манхино неизменно просыпался в три или четыре утра и просил Карлитоса передать ему «горшок». Карлитосу это страшно надоедало, и однажды он сделал вид, что не может найти бутылку. Манхино пришлось выбираться из самолета на мороз. В другой раз Карлитос предложил свои услуги в обмен на дополнительную сигарету.
Под туалет решили отвести место рядом с входом, но вскоре обнаружилось, что, если снег начинал таять, замерзшая моча таяла вместе с ним и затекала обратно в жилище. Труднее всего приходилось тем, кто спал у самодельного заграждения: они вынуждены были будить остальных и просить передать «горшок» через весь салон. В одну из ночей Альгорта проснулся от позывов к мочеиспусканию и, чтобы никого не тревожить, решил справить нужду на снежную стену. Назавтра при свете дня он увидел, что помочился на чей-то поднос с топленым жиром, но не стал никому говорить о своем конфузе.
Внутри «Фэйрчайлда» царил кошмарный беспорядок. Пахло мочой, на полу валялись куски жира и кости. Было установлено новое правило, запрещающее вносить их в салон. Жир разрешалось потреблять в фюзеляже при условии, что в тот же день его остатки будут выброшены наружу. Тем не менее снег в обоих концах жилища оставался грязным, и только сильный холод спасал от резкого, неприятного запаха.
Лежать приходилось в страшной тесноте. Если кто-то начинал двигаться, соседям тоже приходилось шевелиться, и легкие одеяла сползали с их тел. В душе каждого поселился страх стать жертвой второго снежного обвала. Снаружи нередко доносились пугающие звуки — рокот вулкана Тингиририка или шум далеких лавин. С вершины ближайшей к самолету горы часто скатывались камни. Однажды ночью один такой камень ударился о фюзеляж. Инсиарте и Сабелья вскочили на ноги, решив, что на них вновь обрушилась лавина. Другие тоже оставались начеку. Метоль спал сидя, накрыв голову спортивной майкой, чтобы согреть воздух, которым дышал. Как только на него накатывала дрема, он начинал валиться вперед или набок, чем очень раздражал соседей.