Звезда бегущая

Жена повернулась на другой бок, спиной к нему, он все так же повинно поцеловал ее в мочку уха и вернулся к столу.

Ладонников просидел за столом часа два, просмотрев всю папку, хотя нужды в этом не было. Уже из докладной на имя Тимофеева вся картина сделалась ясна до мельчайших деталей, да плюс примеры из статьи в газете, — но просто уж хотелось заглянуть в каждый документ. Все верно ему говорил Боголюбов — чисто формально резали заводские службы их мероприятия. В том увеличение, в этом увеличение — и нет, не проедете, а ведь и в самом деле смешно, ну пункт пятнадцатый взять: смазочные трубки для блоков двуногой стойки. Какое удобство для эксплуатационников — залезай на крышу и заливай масло оттуда; и все увеличение трудозатрат по одному цеху — ноль двадцать семь нормо-часов, по другому — ноль двадцать восемь на экскаватор, а главный сварщик резолюцию: нарушение приказа такого-то по министерству о недопустимости увеличения… Идиотизм! Полный и явный… Непонятно вот только, почему Тимофеев не взял на себя улаживание конфликта. По всем статьям вроде бы должен был. Непонятно.

Впрочем, его, Ладонникова, дело ясное — высказать, если потребуется, свое мнение, и он его выскажет. Кто бы там ни был этот Боголюбов, зачем бы ему всю эту кашу ни потребовалось заваривать. Есть такое понятие, как профессиональная честь, пусть Боголюбов сколько угодно рассуждает о каком-то там абстрактном чувстве хозяйской ответственности, что сие значит — поди-ка еще разберись, а профессиональная честь — это профессиональная честь, никакой абстракции, голая реальность, и уж без чего нельзя, так без нее. Чего ты стоишь без нее? Ни гроша!

Ладонникову вспомнились эти свои ночные мысли, когда на следующий день в физкультурную паузу — только поднялись со своих мест и потянулись в коридор — к нему подошел Ульянцев.

— Читали, Иннокентий Максимович, в многотиражке вчерашней? Статью Боголюбова?

— Ну? — Ладонников удивился: с чего вдруг Ульянцев спрашивает его о статье Боголюбова. — Читал. А что?

Они один за другим, придержав по очереди дверь, вышли в коридор, и Ульянцев сказал:

— Я понимаю, это он в связи с этими вот делами второго дня к вам приходил.

— Почему вы так думаете? — Ладонникову стало неприятно, что Ульянцеву откуда-то известно, в связи с чем приходил Боголюбов. Нет, никакая, конечно, не тайна, и ничего страшного, что известно, но все же — словно бы подсмотрели за тобой, выслеживали тебя.

— А высчитал. — На сумрачном, замкнуто-угрюмом лице Ульянцева появилось что-то вроде улыбки. — Мы же соседи с ним. На одной лестничной клетке, дверь в дверь. Ну, встречаемся по-соседски. Курим вместе, перила подпираем.

В коридоре, с хрипом выдираясь из репродукторов, еще играла музыка, призывавшая выходить на физкультпаузу. Ладонников встал на свое обычное место, слева от двери лабораторской комнаты, место Ульянцева было у противоположной стены, но он остановился рядом с Ладонниковым.

— И что из того, что соседи? — спросил Ладонников. Он опять не понял Ульянцева.

— Так ведь курим — не молчим же стоим, — ответил Ульянцев. — О том, о сем, о работе, о начальстве… о вас от меня Боголюбов достаточно наслушался.

Вот так, подумалось Ладонникову. Вот тебе и репутация твоя. Такова, значит, что полагают годным на роль третейского судьи. С усмешкой подумалось, но и всерьез где-то в глубине — оказывается, не все равно было, что о тебе говорят твои подчиненные. И вспомнились тут те свои ночные мысли о профессиональной чести. Да, правильно все.

— А по каким вы признакам высчитали, — спросил он Ульянцева, — что именно с этими он делами, о которых в газете, именно с ними приходил?

— А с ними? — переспросил Ульянцев.

— С ними.

— Ну так счет тут простой. Второго дня — возле вашего стола сидел, вчера — газета, а до того все меня последние несколько дней на разговор о вас наводил.

Ладонникову снова стало неприятно. Конечно, ясно было, что, прежде чем человек пришел, он где-то что-то услышал, разведал и так далее и тому подобное, но узнать вот в такой подробности: на лестнице, прислонившись к перилам, между сигаретными затяжками… Но он тотчас же пересилил себя.

— А что за мужик?

— Хороший мужик. — Ульянцев опять словно бы улыбнулся. — Из таких, знаете… ну, вроде: если не я, то кто же? Очень по-святому к своему делу. Чего он только, я не совсем пойму, от вас хочет?

Музыка в репродукторе оборвалась, и голос физкультработника произнес с бодрым хрипом и свистом: «Добрый день, дорогие товарищи! Исходное положение заняли? На месте ша-агом марш!»

— Да ничего особенного не хочет, — сказал Ладонников, механически начиная маршировать под вновь зазвучавшую музыку. — Высказать свое мнение, если потребуется. Не совсем, как говорится, по профилю, но я что ж, пожалуйста. Все ясно там, как дважды два. — Он поймал себя на том, что марширует, а Ульянцев стоит рядом, слушает, и ему сделалось смешно и неловко. — На зарядку становись, — с невольной улыбкой кивнул он Ульянцеву в сторону его пустующего места у противоположной стены. — Взбадривайтесь. А то, между прочим, ошибку из «трассы» еще не выловили.

— Выловим, куда денется, — отходя, сказал Ульянцев.

— Побыстрее нужно.

— Нет уж! — Ульянцев занял свое место и отрицательно покачал головой. — Ловля блох, да не тех. Тут нужно без поспешности.

Ладонников не стал больше ничего говорить ему. «Блохами» с чьей-то легкой руки называли в лаборатории вот такие, как, судя по всему, нынешняя, скрытые ошибки в формулировке задачи, и ловить их, он знал это сам лучше других, действительно нужно было неспешно. Так уж это вырвалось насчет быстроты, чисто по-начальнически. Для острастки.

5

Тимофеев появился в лаборатории в конце дня, перед самым звонком.

Ладонников сидел с инженером проекта новой серии мельниц для производства известковой муки, смотрели вместе поданную тем заявку на расчеты. Предполагалось без особого изменения конструкции повысить надежность и долговечность машин, судя по всему, это было вполне возможно, но заявка оказалась составлена то ли наспех, то ли инженер проекта передоверил ее составление кому-то непонимающему и после не проверил — здесь не хватало данных, тут вообще ничего не понятно было, — и сидели, ковырялись во всех этих цифрах, значках, формулах, ставили галочки, вопросительные знаки. Инженер проекта жарко, до пота раскраснелся, собирались сидеть еще долго: раз уж взялись наконец — так до конца.

— Иннокентий Максимович! — услышал Ладонников над собой высокий, со стариковской хрипловатой фальцетиной голос Тимофеева.

На-ка вот: так засиделись, что и не обратил внимания, кто это там скрипнул дверью, и не заметил, как Тимофеев подошел к самому столу.

Он встал и пожал протянутую руку Тимофеева. Спросил шуткой:

— С инспекцией, Владимир Борисович?

— С проминажем, — в тон ему ответил Тимофеев. — Знаете, нет, что такое по-русски? Ноги, значит, размять. Вот разминаю. Заявку прорабатываете? — уже к инженеру проекта обращаясь и уже без шутливости в голосе, кивнул он на бумаги на столе.

— Заявку, — коротко отозвался инженер проекта.

— А чего так птичек с кобрами много?

«Птички» — общеупотребительно, а «кобрами» Тимофеев называл знаки вопроса.

— Уточняем, — снова так же коротко ответил инженер проекта.

— Не уточняем, а в соавторстве составляем. — Высокий голос Тимофеева разносился по всей лабораторской комнате, и все слышали его слова. — Иннокентий Максимович, — снова обратился он к Ладонникову, — у вас что, своей работы мало? Подготовьте-ка мне кратенькую записку, в каком виде к вам подобные заявки поступают. Мы это проработаем.

Ладонников подивился про себя: и глаз у старика! И цепкость какая. Мало что увидел, так тут же и перевел в масштаб всего института. И главное, по-настоящему больное место зацепил. Раз — и скальпелем по нему.

Затрезвонил звонок.