Вечерний свет

И как для нее все это естественно и не вызывает никакого удивления…

Голова заболела. Евлампьев приложил ко лбу ладонь и некоторое время сидел так. Рука, казалось, не то вытягивала боль. не то рассеивала ее. Ксюша молча, с выжидательностью смотрела на него из-за стола и крутила, покусывая, ручку во рту.

— А вот ты,— сказала она, когда Евлампьев отнял руку ото лба, — ты правда, да, что ты добровольцем на войну пошел?

Евлампьев снова согласно покачал головой:

— Да, правда, Ксюша…

— Но это же ведь подвиг, дед. Ты ведь тогда герой!

Евлампьеву стало смешно — с какой она это интонацией проговорила… даже голова, кажется, стала болеть поменьше.

— Да уж какой подвиг, Ксюша,сказал он.На наш отдел тогда пришла разнарядка: снять пять броней, так что, может быть, и само бы собой на меня выпало. С кого-то же ведь надо было снимать.

— А-а…— в голосе у Ксюши прозвучало явное разочарование.

— Но заявление мое у военкома к тому времени уже лежало. Впрочем, если бы не заявление, то, может быть, и не сняли бы с меня броню. Работать-то ведь кому-то тоже нужно было.

— Ну понятно, — сказала Ксюша, но в голосе у нее слышалось прежнее разочарование.— А почему ты, дед, рядовым служил, ведь ты же все-таки инженер?

— Ну и что ж. Так уж мне выпало. На войне и рядовые необходимы, а я, так, чтобы обязательно командиром стать, я не рвался.

Лившаяся на кухне из крана вода оборвала свою сиповатую булькающую песню, прогремела, поставленная на сушилку, последняя тарелка, н Маша, с посудным полотенцем на плече, торопливо вытирая о него одну руку, а в другой, мокрой еще, держа местную газету с телевизнонной программой, вошла в комнату.

— Слушай, Леня, а ведь сейчас с первенства мира вчерашний матч в записи должен транслироваться. Ты помнишь?

— Ох ты! — Евлампьев вскочил, бросился, пришаркивая, к телевизору и включил его.Ох, Ксюха! — повернулся он к внучке и погрозил ей пальцем. — Задам! Отвлекла деда. — Ну вот, ба-аб! — обиженно посмотрела Ксюша на бабушку. — Теперь дед будет сидеть смотреть, а мы еще не закончили.

— Закончим, закончим, — заверил ее Евлампьев. — Ты давай задавай вопросы, что там у тебя еще.

Ксюша посидела над тетрадкой, вчитываясь в свон записи.

— Ты мне какой-нибудь эпизод военный расскажи, а…— попросила она. — Или два. А я выберу.

Экран матово засветился, померцал, померцал бело, и вместе с обрушившимся в комнату захлебывающимся, словно бы бурлящим голосом комментатора на нем проступило изображение. Играли наши со шведами, у наших ворот была куча мала с торчащими из нее во все стороны клюшкамн. «Явное нарушение правил, явное нарушение!..» — бурлил комментатор.

— Ай-я-я-яай! — мигом забывая о своей головной боли, вглядываясь в экран, проговорил Евлампъев.

— Де-ед! — позвала Ксюша.Ну вот, так я и знала.

— Сейчас, сейчас, — не отрываясь от телевизора, сказал Евлампьев. — Одну мннутку. Пойму только, в чем дело.

Свалка у ворот разобралась, хоккеисты разъехались, ругаясь, сплевывая слюну, поменялся состав, судьи ввели шайбу в игру.

— Значит, какой-нибудь эпизод, да…— взглядывая на Ксюшу и снова отводя взгляд к телевизору, сказал Евлампьев. — Хм, ну сейчас…

И что-то не вспоминалось никак ничего такого, интересного для нее… господи, как забылось все, глянешь туда, назад, — да неужели с тобой это было? С тобой, да,но и как не с тобой!.. И мог умереть — и не умер, неужели это был он? Невероятно… И ничего уже вот как-то особенно не помнится, а то пуще всего, что на самой поверхности: как рыдала Маша, узнав, что он уходит, да не просто так, а по своему желанию… вот это-то пуще всего, это и сейчас — будто не прошло с тех пор чуть ли уже не сорок лет…

Ведь знал же он, что ей выпадет, когда он уйдет,с годовалым-то ребенком! Да целый день на работе, а то и не то что день, но и полночи еще, а с утра — снова в цех, и никакой почти помощи ни от кого, все сама, только сама, а от него — ничего, кроме писем, даже и денежного аттестата, не командир!.. Ох, как она натерпелась, его, его семя, его продолжение в этой жизни выхаживая, его дочь спасая!.. Ведь все знал, как будет, знал, что мать не помощница ей, попробует — и не осилит, со слабым своим здоровьем, надо будет выбирать между внуками, которых нянчишь с рождения, с которыми живешь в одном доме; внуками дочери, и внучкой невестки, и сердце невольно само подскажет выбор… знал — и отмахнулся, не захотев знать. Что, если бы не тот самолет, не то конфузное ранение во дворе медсанбата, что, если бы он не вернулся тогда обратно, спустя восемь месяцев, разве бы выжила она, его дочь, семя его? Так бы и умерла, маленькое синюшное тельце со стиральной доской ребер, на ржавой железной кровати детской больницы… Надо было случиться тому самолету, чтобы дочь избежала смерти, — кривясь, сгибаясь от боли во швах в три погибели, он выходил ее, вытаскал на руках, забитые мокротой легкие ожили, — надо было случиться тому самолету… Есть все-таки разница, что говорить, когда тебе приходит повестка, когда ты уже не волен поступить иначе, когда выбор за тебя делает словно бы судьба, и ты оказываешься чист и перед землей своей, и перед близкими, и когда ты отнимаешь себя от них сам: ведь броня была у тебя не потому, что тебя укрывали, спасали от смерти, берегли тебя бог знает для чего, а потому, что нужно же было кому-то эти самые танки и пушки делать, и это было столь же необходимо, как сидеть в них, и если бы ты остался, то не вышел бы виноват ни перед кем…

— Де-ед! — окликнула его Ксюша. — Ну, вспомнил что-нибудь?

— А-а, да-да, — вскинулся Евлампьев. Оказывается, она окликала его уже не первый раз — он не слышал, совсем забылся. И телевизора тоже не слышал, и не видел ничего: глядел — и не видел.— Да-да, — повторил он,да, Ксюша… Ты понимаешь, что-то все не то вспоминается… тебе это, я боюсь, неинтересно будет. Ряхов вот такой вспоминается, мы с ним вместе с самого сборного пункта были… разнорабочим на нашем же заводе работал… ужасно он меня ненавидел за что-то. Да точнее — ни за что ненавидел, просто так, и ужасно, ужасно ненавидел, все приставал: «Что, карандашиком, значит, и резиночкой трудишься, да?!» Раза два у нас с ним серьезные стычки были, и в одну он мне пригрозил, прямо весь трясся от злобы: «В бой пойдем - кончу тебя. До первого боя живешь». И лицо его помню, будто только вчера виделись: широкое такое, квадратное, и все из одних костей, ни грамма мяса на них — будто из куска камня лицо. А губы — как две бритвы, и глаза всегда прищурены.

— Ну так что же,— ошеломленно проговорила Ксюша. Она вся напряглась, сидела, неестественно вытянув шею, по-школьному сложив перед собой на столе руки.— Ну так что же… разве нельзя было… надо было сообщить об этом кому следовало. Как так — убить?! Разве он смел? Ведь это же преступление!

Евлампьев усмехнулся.

— Ах, Ксюша!.. Ну, сказал бы, ну и что? Что ты, милая… Это ведь не детский сад: воспитателю пожаловался — и она наказала. Это жизнь…

Голова все болела, боль не проходила, и он снова провел по лбу ладонью. — Ну вот… Я, знаешь, надеялся, разберут нас по разным частям — и до свидания, но не повезло. Так и в окопы вместе попали. И когда мы в окопы попали, то больше всего я боялся, как бы этот Ряхов не убил меня. Не бомбежки, не снарядов немецких, не танков их — а его боялся. Мы тогда три дня в окопах провели, четыре атаки отбили, и ничего я из этого толком не помню, а только и помню этот страх свой.

— А потом? — блестя глазами, спросила Ксюша.

— Убило его, Ксюша, — Евлампьев помолчал.Как раз перед тем, как нас сменили, только солнце село, — снайлер его немецкий снял. И вот, поверишь ли, до сих пор стыдно: убило его — а я рад. Убили, жизнь человеческая кончилась — а у меня на душе такое облегчение…

Ксюша пристукнула по столу костяшками пальцев.

— Ну и правильно, а мне бы не было стыдно: он же тебя убить грозился.

Евлампьсв, глядя в сторону, на экран, и все так же ничего не видя на нем, покачал головой: