Вечерний свет

Выходит, правду отвечали тогда Елене по телефону: уволился, не работает больше! Выходит, правду… А он и глазом не моргнул — отперся, и как умно отперся, не стал восклицать, что чепуха, неправда, ничего не стал объяснять, а посмеялся, и лишь: «На работе у меня еще скажут, что я умер, и номер могилки назовут…»

И вот, кстати, откуда эта шутка… и подарок Виссариону, замок гранитный… все одного происхождения.

— А памятники, значит, — спросил он, — что-то вроде подпольного бизнеса? Безналоговый, так сказать, приварок?

Ермолай усмсхнулся:

— Ну, ты выражаешься тоже!.. «Бизнес», «приварок»… Есть возможность — и делаем.

— А камни вы где берете? Их ведь доставать как-то нужно… везти… Ведь это же, как я понимаю, неофициально делается?

— Не знаю, — сказал Ермолай. — Это Жулькин все. Его связи. Он камнерезное кончал, у него связи, каналы свои… Меня это все не интересует.

Ну да, его не интересует! Самое главное, и действительно не интересует… А если там махинации какие, если нечисто что, а уж нечисто, нечисто — это несомненно, — не одному ведь Жулькину отвечать, обоим!

Евлампьев почувствовал — все, не может больше сдерживать себя, нет больше мочи, да что же он, сын, олух какой полный… или что?!

— Ро-омка! — взял он его за отвороты той самой, старой своей кожаной куртки, которую Ермолай накинул, выходя на улицу, — пытаясь повернуть его к себе, увидеть его ускользающие глаза.

— Ро-ома! Не для того ведь мы растили тебя, чтобы ты… могильные камни тесал! Не для того ведь, Рома! Ведь ты настоящий человек, я знаю… А человск… да хоть кем он работай, но он внутри, в середке должен быть, а не сбоку!..

Ермолай, отворачивая от него лицо, молча взялся за лацканы куртки и высвободил их из его рук. Расправил, будто они страшно измялись, вытащил сигарету изо рта, сдохнул дым и тут, впервые за все время, глянул на Евлампьева:

— А если меня изнутри все время выпихиваст? А? Я в середку — а меня обратно. А? Колесо или оселок…

Колесо или оселок? А, это все те же его перевертыши…

— И что же, сын, — спросил Евлампьев, — что же, всю жизнь ныне так собираешься?

— Всю жизнь? — Теперь, когда Евлампьев совсем отчаялся услышать от сына хоть мало-мальски вразумительное слово, Ермолай вдруг решился на него. Решился или просто поддался, но, не гася окурка, швырнул его злым, резким движением себе под ноги, вмял ботинком в растоптанную снежную кашу и не достал новой сигареты. — Всю жизнь… повторил он, вновь уже не глядя на Евлампьева. — Да нет. Посмотрю, огляжусь… Отдохну. Устал я очень. Образец в печь, образец из печи… как жук навозный в этом во всем… не слуга, не хозяин. А тут я хоть цель имею: деньгу зашибать. На кооператив собирать надо. Что за жизнь по углам?..

У торца аптечного дома, увидел Евлампьев, опять замаячил Канашев. Он постоял-постоял там, с заложенными за спину руками, и крикнул:

— Емельян! Емельян, слышишь?! Скоро ты?

Евлампьев махнул ему рукой: погоди!

— Да ладно, пап, — сказал Ермолай.Иди. Чего там… Чего мы с тобой выстоим? Камень к маю Матусевичу вашему будет.

— Сы-ын! — вырвалось из Евлампьева. — Сы-ын!

Рука снова, будто не он, будто кто другой за него это делал, потянулась взять Ермолая за отворот куртки и остановилась на полпути, и опять будто не по его воле, а кто-то ему остановил ее.

— Ро-омка!..протянул он и услышал себя — все равно что стонал, а не говорил.

Он повернулся и, не прошаясь с сыном, пошел к Канашеву.

Канашев стоял все с так же заложенными за спину руками и потряхивал в нетерпении ногой.

— Так это что, получается, сын твой? — спросил он раскатисто.

В Евлампьеве не было ни стыда, ни горечи — одна опустошенность.

— Сын, — сказал он, не останавливаясь, торопясь скорее уйти отсюда, от этого похилившегося домишки, вывернуть на улицу, к аптеке, — в обычную, привычную жизнь.

Канашев пошел следом за ним.

— Ну, так совсем прекрасно, Емельян! Все тебе карты в руки. Глядишь, и подешевле даже сделают!

Евлампьев промолчал. Ни о чем ему не хотелось сейчас говорить с Канашевым. И боялся он: начнет ему отвечать, не сдержится — и скажет что-нибудь отнюдь не безобидное. А в чем он виноват, Канашев? Какой есть, такой и есть. Ни в чем не виноват. Если кто виноват, то он сам, Евлампьев. Они с Машей. Тем хотя бы уже, что это их сын. Ими зачатый, ими рожденный…

❋❋❋

Возле дома грохотал экскаватор. Лазил своей суставчатой долгой шеей в разверстую у гусеничных лап землю, вздымал клацающий заслонкой ковш вверх, ворочался туда-сюда, взад-вперед, посередине дороги уже возвышался островерхо коричневый холм.

С канавой в тротуаре было закончено, и она чернела сейчас в нем, будто и не зарывалась.

— Ну как, в порядке все? — встретила его дома Маша.

— В порядке, ага, — сказал он.

Он не знал, как сообщить ей об Ермолае. Подождать до вечера, вечером, за вечерним чаем, когда хотя бы немного отстоится в нем все это нынешнее, утрясется как-то, переварится?..

— Хватковская жена звонила, — сказала Маша.

— Чья? — не понял он.

— Ну, Григория, Хваткова Григория, Людмила, жена его звоннла, — сердясь на Евлампьева за его непонятливость, проговорнла Маша. — Только что вот перед тобой трубку положнла.

— Да? Что же это она, интересно? А Григорий сам что, опять пятнадцать суток сидит?

Это он так пошутил, а пошутивши, подумал уже и всерьез, а не сидит ли действительно? Снова он после того своего вечернего появления ни разу не объявлялся — исчез, и нет, будто канул куда, а ведь чуть не месяц прошел…

— Сидит… Хуже! — махнула рукой Маша. — Она на меня так кричала. Ужас! Тебе предназначалось, тебя спрашивала. Вместо тебя досталось. — Маша интригующе, в сладостном предвкушении сообщения тайны улыбнулась. — Григорий в деревню уехал, в колхоз работать.

— Что-о?! — Евлампьев не ожидал от себя такого, у него не спросилось это, а выкрикнулось. Однако и известие было! Чего угодно ожидал от Хваткова, любой вербовки, куда угодно, но чтобы в колхоз, по своему хотению…

— В колхоз, в колхоз, — продолжая улыбаться, наслаждаясь его изумлением, подтвердила Маша.

— То ли главным инженером, то ли механиком, я не поняла, она так кричала… Исчез, говорит, неделю нет, две нет, а потом письмо — так и так, остаюсь. У нас же где-то в области, километров двести…

— Ну, дал так дал, — начал мало-помалу приходить в себя Евлампьев.— Дал так дал… в колхоз, значит. Понятно. В сельское хозяйство, значит, в самую кашу, где у нас прореха сплошная. Поня-атно… Ну да, Григорий, он и есть Григорий… Ну, а я-то при чем здесь? — вспомнил он о своем недоумении. — Что она от меня-то хотела?

— А ты подумай, подумай! — подзадорила Маша.

— Думает, это я ему посоветовал?

Маша ответила с довольством:

— Именно. Зарплата у него там какая-то — кот наплакал, раза в три меньше, чем на Севере была, она кричит, кто вас просил вмешиваться, семью разбивать, уж хочется ему отдельно жить — так пусть бы снова на Север, а не в дыру эту навозную…

Вон как, вон как!..

— А при чем здесь — семью разбивать? Она же не против, пусть уезжает, пожалуйста…

— А то-то вот и оно. Я так поняла, ей даже хотелось бы, чтобы он уехал. Но только на Север, чтобы деньги оттуда шли, а из колхоза этого какие деньги? Это вот ей, видимо, и не нравится, что денег оттуда таких не будет.

— А, ну теперь понятно до дна. Теперь поня-атно… Григорий… ах, Григорий, башка шальная, в колхоз, значит, в сельское хозяйство… вот куда…

Евлампьев поймал себя на том, что улыбается, думая о нем. Григорий… ну, Григорий! Неуж учуял наконец свое место? Хорошо, если б так. Если вправду так, он и в самом деле горы свернет. Свернет и новые поставит… С его-то энергией. Кабы каплю его энергии Ермолаю… Каплю хотя б!.. Но что дано одному, в другого не перельешь…

Разговаривая, они прошли в комнату, ноги Евлампьева что-то не держали, и он лег на диван.

— Доставщики эти твои опять сегодня… — пожаловалась Маша.Усатый который, был. «Правду» стащили, «Комсомолку», «Технику — молодежи», один журнал, зажать хотели. Скажи им наконец, чтобы прекратили это, ну что это такое!