Дикие груши

«Ну, имей муж мой такую доходную работу, и я бы сумела одеваться не хуже».

В ее словах не было ни зла, ни иронии. Она всегда была мягкой и деликатной, и это позволяло ей говорить человеку правду без опасений быть неправильно понятой. Жили они с мужем не так уж богато, но дружно. Муж ее был каменщиком, они любили друг друга и растили троих детей. Считалось, что счастье и благополучие семьи держалось на Простушке, ее доброте и чуткости. Наверное, так оно и было. Вообще никто никогда не брал под сомнение то, что она говорила. Но Майсарат всегда казалось: счастью Простушки и ее семьи никто не завидует. И Майсарат относилась к ней всегда чуть-чуть снисходительно. Словно Простушка жила в какой-то другой жизни, как бы худшего сорта.

Поэтому, наверное, Майсарат сначала просто не обратила внимания на ее слова об Умалате. А вот как вспомнила сейчас об этом, вдруг отчетливо поняла: у Простушки тоже была некоторая снисходительность по отношению к ней. Она как будто бы и не отвергала права на такую жизнь и вроде бы сама была не прочь модно одеваться, но все-таки для себя такой жизни не хотела.

Ее рассуждения многим казались наивными. И Майсарат тоже. Однако в ней всегда ощущалась цельность, а за тем, что она говорила и делала, угадывалась особая крестьянская основательность и чистота. В своем дешевом ситцевом платье она чувствовала себя увереннее и счастливее, чем Майсарат в очередном модном и дорогом. В ней было спокойствие осознанного человеческого достоинства, которое идет именно от этой цельности, а не от высоких должностей или дорогой красивой одежды. Сейчас Майсарат поняла это отчетливо. И ей стало грустно.

Майсарат родилась в горах. Ее родители были колхозниками. Кроме нее, в семье было еще много детей. Жили они трудно. Никаких книг, кроме учебников, у них не было. Жила семья на трудовые колхозные заработки. Отец с матерью их учили: «Добро перестает быть добром, если его делают с расчетом». Все росли. Все выучились. Майсарат стала врачом. Вышла замуж за Умалата.

Умалат заведовал книжной базой. И работа ему нравилась. Первые лет десять они жили не очень богато. Но весело и счастливо. Потом пошла мода на книги. Люди стояли в длинной очереди, чтобы обзавестись не всегда нужными им собраниями сочинений. В Умалате стали все больше нуждаться. И он быстро понял преимущества нового положения. Оказалось, что однотомники Анны Ахматовой или Бориса Пастернака из-под полы идут по баснословной цене. И с благодарностью обмениваются на самые дорогие вещи. У Майсарат появились модные платья и дорогостоящие безделушки.

Майсарат никогда не думала, каким путем эти вещи попадают к Умалату. Есть ли что-нибудь непорядочное в таком ведении дел. И вот этот разговор вчера… Обвини Простушка Умалата в нечестности, она сразу же дала бы ей отпор. Она знает: Умалат не возьмет чужого, не обманет государство. Но ведь Простушка про это и не говорила. А все-таки получается, что Майсарат наряжается не на трудовые деньги, какие были, скажем, у ее родителей, а на доходы (сомнительные доходы, да, это было в интонации!) мужа…

Майсарат всегда жила со спокойной совестью и чувством, что ей немножко больше, чем другим, повезло в жизни. И вот, оказывается, дело вовсе не в везении, а в житейской ловкости ее мужа, в его умении жить, как теперь говорят. А она просто позволила себе быть куклой, которая ни о чем не задумывается и которую надо одевать в модные и дорогие вещи… А может, она все излишне драматизирует? Живут же многие вокруг так, что и не поймешь, откуда все берется. Нет уж, не годится самой с собой играть в прятки…

— Ты что не спишь? — спросил Умалат, проснувшись.

— Ничего, — ответила Майсарат, не в силах сдержать глухого раздражения.

— Болит?

— Не болит.

— Водички или лекарства?

— Спи, — сказала Майсарат и тут же испугалась, что он послушается ее и, поудобнее устроившись, опять уснет. Надо бы поговорить: сын спит, никто их не слышит и никто не может помешать. Вот только с чего бы начать и как получше все объяснить?

Она начала издалека, с их, казалось бы, обычного разговора в обеденный перерыв. Умалат внимательно слушал ее, опершись головой на руку и глядя ей прямо в глаза. Майсарат плохо видела в темноте его лицо, но ей казалось, она различала ту неопределенную улыбку, которая появлялась у него на губах, когда он был уверен, что наперед хорошо знает о том, что ему хотят поведать, и поэтому заранее готов ответить.

— Давай подумаем, — заговорил Умалат, немного помолчав после слов жены. — Что такое японский платок? Или чешский хрусталь, например?

Майсарат не ответила. Она не поняла, о чем говорит муж.

— Это, дорогая моя, тоже самое, что и дефицитные книги. Более того, теперь нет ничего дефицитнее хорошей книги. Такое пришло время. Люди все грамотные. Образованные. Их интересуют не дорогие вещи, а книги. Современная квартира интересна не хрусталем, коврами или импортной мебелью, а тем, какие и сколько книг в ней. Поэтому даже не очень любящие читать, норовят купить побольше хороших книг и поставить их на видное место. И еще. Ни японский платок, ни золотые украшения ничему не научат тебя, не дадут тебе доброго совета. Книги же — кладезь мудрости. И есть немало людей, которые все готовы отдать за хорошую книгу…

— Почему же ты тогда обмениваешь их на вещи?

— Да потому, что у нас излишек книг.

— И все-таки у меня такое ощущение, что мы делаем из книг свой бизнес. И кто-то остается обманутым.

— Напрасно, дорогая, напрасно. Обмен ведь добровольный. Каждый получает наиболее ему нужное. Значит, все справедливо.

— Но ведь книги обмениваются не по своей цене!

— А другие вещи, думаешь, идут по своей цене?

— Получается, вы все обманываете друг друга! А если случится беда?

— Не беспокойся понапрасну. Никто никогда не видел, чтобы я обменивал книги, а уж тем более — продавал их.

— Ну, а если кто-то из тех, кому ты доверяешь, подведет тебя?

— Как же можно меня подвести, если ничего недозволенного я не делаю — контрабандой не занимаюсь, дубленки не перепродаю, джинсами не спекулирую. Я работаю с книгами, и за это мне платят зарплату. Работаю разумно и имею полное право кое-что оставить для себя, и еще учти, хорошую книгу человек всегда может продать в букинистическом магазине, с разрешения государства, заметь себе. А там она стоит раза в три, а то и в семь дороже. Могу и я это сделать?

Майсарат ничего не ответила. Все это было логичным и правильным. Но сомнения оставались. Нет, он все-таки не захотел понять, о чем она говорила. Не первый раз, увы!

— Ну так, могу или не могу?

— Можешь. Ты все можешь…

— Пойми, я не такой дурак, чтобы торопиться за решетку, но зачем же жить хуже других, зачем же отказываться от своего? Знаешь нашу пословицу: «Мир — курдюк, а в середине нож, кто как сможет, тот так и отрежет».

Слезы навернулись на глаза Майсарат, и она ничего не могла с собой поделать. Она даже не понимала, почему ей так хочется плакать. Наверное, от того, что они с Умалатом не могут понять друг друга.

Умалат же почувствовал нежность к жене, наивной и простодушной, словно ребенок. И прежде чем опять заснуть, он поцеловал ее и ласково погладил по голове.

Майсарат работала участковым врачом в районной поликлинике и раз в месяц дежурила в терапевтическом отделении городской больницы. Возможно, характеры во время болезни проявляются особенно отчетливо, как бы освобождаясь от рамок, сдерживающих человека в привычной жизни. По крайней мере, Майсарат привыкла сталкиваться с людьми самыми разными. Среди них были люди огромного мужества и трусливые паникеры, легкомысленные, капризные, истеричные, терпеливые, мнительные… Майсарат привыкла быть одинаково ровной со всеми. Но привыкла, уходя, оставлять в больнице все свои заботы и беспокойства. И вот недавно, в очередное дежурство, она встретила женщину, заставившую ее задуматься о себе, о некоторых вещах, которые прежде ей не приходили в голову.