Страница 61 из 159
– Барон, ведь вы разумный человек, – примирительно сказал герцог. – Я всегда относился к вам с симпатией…
– Всегда! – кивнул пастор.
– Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?
– Да, – сказал пастор. – Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…
– От всего? – вздрогнул Мюнхгаузен.
– От всех ваших богомерзких фантазий! – сухо пояснил пастор. – Вы должны публично признать, что все это – ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!
– Письменно?
– Да. Письменно врали – письменно отрекайтесь.
– Мне не написать второй книги, – вздохнул Мюнхгаузен. – Я и на эту истратил целую жизнь…
– Никто от вас книги и не требует, – сказал герцог. – Все должно быть сделано в форме официального документа: «Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…»
– «…Не отпускал жареных уток, – подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, – не выращивал на голове оленя вишневого дерева…» И так далее. По всем пунктам!
Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.
– Хорошо! – устало вздохнул он. – Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему..
– Ну вот и славно. – Довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. – И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!
– Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! – с улыбкой ответил Мюнхгаузен.
Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.
Музыканты тихо заиграли.
В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.
Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.
Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.
Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.
Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.
Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:
– Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…
– Я не умею втайне, – вздохнул барон. – Я могу только открыто.
Он начал листать книгу.
– Ну-ну, мой друг, – бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, – во всем есть и хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.
– Да! – Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. – Я не боялся казаться смешным… Это не каждый может себе позволить. – Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов.
Марта первая бросилась следом:
– Карл! Не надо! Я умоляю!..
Замелькали предметы, захлопали двери…
Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.
Наступила продолжительная пауза.
Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:
– Я не понял… Это который час?!
Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.
По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.
Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.
– Итак, господа, я заканчиваю, – прозвучал голос Генриха Рамкопфа. – Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!
Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки:
– «И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину..»
– Нет, – поморщилась баронесса, – «станет символом» – как-то вяло.
– Хорошо, – согласился Генрих, – пусть «станет не только символом».
– Лучше.
– Так! – Генрих взялся за перо. – «…не только символом беззаветной любви города к своему гражданину..»
– Лучше – «к своему великому сыну».
– Лучше, – согласился Генрих и тотчас продолжил: – «Пусть он будет источником отваги, смелости и родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет…» Может быть, «напоминать»?..
– Лучше – «струиться».
– Лучше! «…струиться в душе каждого истинного германца!» Как?
– Хорошо!
Генрих выскочил из-под одеяла и прошелся по комнате.
– Не высокопарно?
– Нет, Генрих, – с большим внутренним волнением сказала баронесса, – этого требует торжественность момента.
Одеваясь на ходу, Генрих поспешно выбежал из спальни…
Распахнулась дверь кабинета. Не обращая внимания на протесты чиновников, ожидающих в приемной, Генрих бросился к письменному столу, из-за которого поднялся бургомистр.
Чиновники в приемной повскакивали со своих мест и, негодуя, попытались воспрепятствовать визиту Генриха, но были оттеснены обратно к дверям решительным секретарем бургомистра.
– «И все три года этот прославленный герой, – зачитывал Генрих, все более воодушевляясь, – живет в сердцах своих благодарных соотечественников!»
– Да, да, да, – взволнованно кивал бургомистр, расхаживая вокруг Генриха, – мое сердце принадлежит ему. Он постоянно со мной…
С этими словами бургомистр перевел взгляд на картину, висящую на стене. Картина изображала задушевную беседу двух неразлучных друзей – барона Мюнхгаузена и бургомистра.
– Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, – сказал бургомистр и заплакал. – Я думаю, он одобрил бы наш проект.
С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.
– Ты помнишь эту историю? – спросил довольный бургомистр. – Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим и вторую половину. Можно установить ее на другой площади.
– Да, да, я вспоминаю, – улыбнулся Генрих, – забавная шутка!
– Нет, Генрих, – метафора! – поправил бургомистр. – Когда прозвучит фраза «пусть же он струится в душе каждого истинного германца», из лошади польется вода…
Из скульптуры брызнула струя воды. В окружении советников герцог поднялся с места.
– Так! – На лице герцога появились следы творческого вдохновения. – В целом, господа, мне нравится!
– Да! Хорошо! – тотчас поддержали герцога советники.
Его величество приблизился к скульптуре.
– Выразительная штуковина! – сощурясь произнес он. – Жаль только, что одна половина…
Советники понимающе вздохнули, искренне сожалея.
– А куда, собственно, девалась вторая? – заинтересовался герцог.
– Согласно известному рассказу барона, она мирно паслась неподалеку, – быстро пояснил бургомистр.
– А что если все-таки как-то… хотя бы… приблизить?
Среди помощников и адъютантов возникло сложное движение, завершившееся быстрым появлением второй половины, которую внесли в кабинет и поставили неподалеку от передней половины.
– Уже точнее, – обрадовался герцог.
– Да! – согласились советники. – Гораздо точнее. Уже.