Страница 26 из 57
Катя энергично поторапливала растерянных полицейских служак. Когда бумагу наконец отыскали и открыли проход в зарешеченной стене, Катя ринулась в канцелярию, едва не сбив с ног замешкавшегося на пути надзирателя.
Первый отрывистый поцелуй среди толпы полицейских — что-то их много оказалось в канцелярии: личные свидания большая редкость, оттого и любопытство. Потом дежурный помощник всех выдворил и сам вышел, предупредив еще раз, что в их распоряжении час тридцать минут.
И они остались одни в канцелярии, если не считать старенького чиновника сидевшего в углу за своим столом и погруженного в свои дела. Он не обращал на них — они это сразу заметили — совершенно никакого внимания и даже несколько раз отлучался из комнаты.
Как-то сразу, даже и словом не обмолвясь для разъяснения, и он и она поняли и примирились с тем, что это не настоящее свидание — оно у них впереди, а просто они разыгрывают сцену свидания.
И сразу повели себя не как злою волей разлученные на годы близкие люди, а как добрые знакомые, встречающиеся едва ли не каждый день, и вот снова по какому-то совпадению оказавшиеся вместе в этой комнате. Оказалось, так куда легче.
Катя рассказывала, как изумилась и переполошилась вся ссыльная братия, как ошарашен был всегда невозмутимый исправник — тут он перебил ее и рассказал, как он хохотал в камере, представив себе остолбеневшего хозяина уезда, — как ее собирали в дорогу,
И очень смешно рассказала про шляпки. Когда по городку разнеслось, что она едет в Петербург, весь тундровый бомонд пришел в неистовое волнение. Вся местная знать: докторша, жена судьи, почтмейстерша, две или три купчихи и даже попадья — перебывали у нее с одною и тою же просьбой: всем позарез понадобились модные шляпки столичного фасона. Одна бедная исправничиха не решилась скомпрометировать своего сановного мужа, войдя в непосредственные сношения с политической преступницей, и, наверно, по сию минуту льет неутешные слезы.
Теперь Кате хватит беготни с этими шляпками. Впрочем, времени у нее достаточно. Заботливое полицейское начальство решило их свиданиями не обременять. Но это еще как у них получится. Завтра она пойдет сама в этот департамент. И выколотит из них еще несколько свиданий. Не за шляпками же на самом деле она приехала!
Нет, Катю ссылка не сломила и не согнула. Она осталась верна себе. И подтвердила это весьма убедительно на нервом же свидании. У нее уже был намечен план действий. Ей дали некоторые адреса их старых друзей, из тех, кто теперь на нелегальном положении. И она уже придумала, как сумеет повидать их и связать их с ним. Надо же ему установить постоянные контакты с организацией.
— Нет, ты, золото мое, в эти дела не ввязывайся, — сказал он ей полушутя, полусерьезно, — у меня есть для этих целей невеста Васса Михайловна, а жене, хоть она тоже Михайловна, тут делать нечего.
Полтора часа пролетели незаметно.
И только в камере подступила щемящая, выжимающая слезу грусть. Когда же, когда встретятся не как арестанты, а как люди?
Катя «выколотила» из департаментских чиновников еще два свидания.
Прошли все свидания, так же как и первое, оживленно, для стороннего глаза даже радостно — были улыбки, порою даже смех. Успели переговорить и о серьезном, о сборах к предстоящей нелегкой дороге в уму не постижимую даль Восточной Сибири. А на последнем свидании, когда оно уже близилось к концу, Катя вдруг сказала:
— А ты знаешь, ко мне приезжал Олтаржевский.
«Не вовремя… О таких вещах надо было или сразу же на первом свидании, или уж совсем промолчать…»
Так подумал, а сказал другое:
— Странно, а ко мне не приходил.
— Наверно, не разрешили.
— А в Вологду разрешили?
— Наверно, без разрешения.
Не время, не время! Если будет нужда для такого разговора, то найдется и время.
* * *
Время нашлось значительно раньше, нежели ему тогда представлялось. Он знал, что ему определено увидеться снова с Катей только на исходе зимы. Неизгладимо стояла перед мысленным взором лаконичная запись в надлежащей графе тюремного журнала: «конец наказания 24 января 1899 года».
Но случилось что-то странное, непонятное и необъяснимое. По крайней мере тогда никто ему объяснить не мог, а потом не было особой охоты доискиваться, что же, собственно, произошло? Принял свершившееся как неожиданный подарок судьбы.
Осенью, когда, по его счету, оставалось ему еще целых пятнадцать недель отсидки в «Крестах», так же вот внезапно вызвали из камеры, привели в канцелярию и сказали, что поступил приказ из департамента полиции: немедленно отправить в Восточную Сибирь. Когда радостная оторопь слегка схлынула, полюбопытствовал: почему столь внезапно?
Ответили, что на основании «высочайшего повеления 12 апреля 1890 года».
И никаких больше пояснений. Наверно, и само тюремное начальство было в недоумении. А он тем более. Каким образом давнее «высочайшее повеление» коснулось его, и, если уж оно имело к нему касание, то почему вспомнили о нем только сейчас?
Когда опамятовался, то прежде всего упрекнул себя в том, что, столько времени промечтав о дальнем путешествии в неведомую и страшноватую Восточную Сибирь, по сути дела, еще и пальцем о палец не ударил, чтобы приготовиться к этому путешествию. Но, с другой стороны, нелепо было и собираться загодя, не будучи даже уверенным в сроках. В запасе были самое малое пятнадцать недель, а теперь вот — поскольку сказали ему «немедленно» — эти пятнадцать недель обратились может быть, в пятнадцать часов?
Следующая мысль была еще тревожней. О чем голова разболелась? Не о себе должна быть забота. Он — мужчина, в конце концов что ему! Голому собраться — только подпоясаться. А Катя? Она-то как сможет собраться с такой сумасшедшей стремительностью? Это ведь не в Парголово съездить, даже не в Воронеж…
А следом за этой — мысль еще тревожнее. Захочет ли она в эту треклятую Восточную Сибирь? Судя по всему, хотя бы по той же «шляпочной истории», она там «принята в обществе», освоилась, жизнь, какою бы стесненной она ни была, вошла в колею. Ей осталось прожить в этом вологодском захолустье два года с небольшим… Стоит ли ей ехать в такую даль, в неизвестные условия жизни, в неизведанный климат, да еще на целых пять лет!
Ему, прежде всего ему, следует об этом подумать. Да тут и думать нечего, надо отговорить, убедить, если она будет настаивать, иначе — эгоизм, самый постыдный, самый бессовестный эгоизм.
А если взглянуть с другой стороны? Хорошо ли оставлять ее здесь одну? Ведь это значит взвалить все на нее, чтобы уже она терзалась мыслью о своем эгоизме? Да и к чему все эти размышления и терзания? Ведь все обговорено, обо всем условились. Что изменилось? На три с половиной месяца раньше раскрылись тюремные ворота. Ну и отлично! Раньше уедут в эту самую Восточную Сибирь и, значит, раньше расстанутся и с нею тоже!
Так же думала и Катя. И сказала ему о своем мнении почти этими же словами.
Первый, очень короткий, разговор состоялся между ними в канцелярии московской пересыльной тюрьмы, Куда их привели для «опознания» друг друга. Сюда, в печально знаменитую «Бутырку», доставили Катю из вологодской глуши. А он к тому времени уже более двух недель пользовался прелестями «Бутырки».
Воистину все относительно. Он вспомнил, как томился в своей одиночке в «Крестах», сколь беспросветно унылым был каждый день тюремного существования, как сопротивлялось все его существо монотонно казарменным порядкам, установленным как бы специально для того, чтобы ежечасно и ежеминутно напоминать заключенному, что он не человек, а лишь тень человека, и соблюдавшимся с поистине железной неумолимостью. Но, сопоставив здешние порядки с тамошними петербургскими, сказал себе, что по сравнению с «Бутыркой» «Кресты» могут сойти за тихий семейный пансионат. Во всяком случае, здесь в московской пересыльной, не только не могло быть ни газет, ни цветов, по и самая мысль о возможности подобных послаблений в режиме показалась бы дикою и каждому тюремщику и каждому заключенному.