Страница 20 из 57
— Сам дойду, — и, круто повернувшись, ныряет в кусты.
На тропинке едва не сталкивается с Егорушкой. В первый миг оба напуганы, потом непритворно обрадованы, особенно Егорушка. Он так же, как и Миша, начал опасаться, что заблудился в кустах, и когда кричал, приглашая к ужину, то вовсе не был уверен, что рыболовы так близко и его хоть кто-нибудь услышит.
До чего же вкусен хорошо разопревший кулеш, слегка отдающий дымком! Уничтожали его с таким стремительным рвением, какого никогда не удостаивались блюда, приготовленные трудолюбивой Феоной.
Тимофей заикнулся было, что пора уже подаваться к дому, но солнце стояло еще высоко, и младшие все в один голос решительно воспротивились. Володя стал на их сторону. Ему-то после казарменной муштры в кадетском корпусе вовсе обрыдли все взрослые, и совсем не тянуло домой.
Немного передохнув после обильной еды, снова потянулись к реке: купались, гонялись друг за другом по прибрежной отмели, ловили раков под осклизлыми корягами и снова носились, вздымая фонтаны брызг.
Перед отъездом Миша побежал на примеченную еще утром поляну и набрал большой букет пахучих полевых цветов для сестренки Людочки.
За весла садится Володя. Миша, как и утром, пристраивается в носу лодки, но уже не заглядывает в воду. Его, как и остальных малышей, изрядно напекло горячим солнцем, разморило от усталости, и он сидит, подтянув колени к подбородку, таращит слипающиеся глаза и держит обеими руками собранный для младшей сестры букет. Впрочем, уснуть сейчас довольно мудрено. На вечерней реке шумно и оживленно. Совсем не то, что было утром, когда их лодка одна-одинешенька пробиралась вверх по течению. Сейчас их то и дело обгоняют лодки, заполненные разряженными барышнями и кавалерами. Со всех сторон смех, веселый гомон.
Наконец их лодка остается позади. Шум и гомон удаляются, и Миша снова начинает клевать носом.
— Букет уронил! — кричит Гриша и довольно чувствительно толкает его в бок…
Михаил Степанович, стиснув зубы, подавил готовый вырваться стон… Все-таки эти подпирающие обшивку, перекосившиеся пружины не для контуженного…
До рассвета еще далеко. Надо постараться снова заснуть. Заснуть, не тревожа никого, все и так с ног сбились… Вот только бы чуточку сдвинуться, чтобы проклятая пружина не упиралась так в ноющее ребро.
Вспомнив оптимистическое заверение благообразного профессора, подумал с усмешкой:
«Тут, дорогой профессор, не то что бомбы кидать, с боку на бок повернуться невмоготу…»
Но что же это такое с ним было сейчас?
Тут и сон, перемежаемый воспоминаниями, и воспоминания о давних размышлениях.
Но как же все хорошо помнится и видится… Ну прямо как наяву. Еще бы!
Все это он пережил дважды: в далеком воронежском детстве и второй раз — через двадцать с лишним лет в петербургских «Крестах», в мрачной тюремной одиночке, когда на третьем году заключения написал в камере первый свой рассказ — «Собачья щель»…
* * *
Уснуть в эту ночь больше не удалось.
Мрачное слово «Кресты» всколыхнуло тяжкую глыбу воспоминаний, одна за другой замелькали в памяти сиены и картины тюремной жизни — нет, тюремного существования, называть которое жизнью не только несправедливо, но и просто кощунственно, — и тут уж, конечно, было пе до сна…
До «Крестов» пришлось отсидеть девять месяцев в Петропавловской крепости и еще двенадцать месяцев — в Доме предварительного заключения — всего, без малого, два года. Все это время шло следствие, или, выражаясь казенным языком, дознание.
До чего уж там пытались дознаться — неизвестно, все вины были на виду, надо полагать, просто не хватало этих вин, чтобы расправиться с неблагонадежными (вот уж неблагонадежность, то есть то, что не следует возлагать на них благие надежды, была очевидна, и доказывать ее не требовалось) молодыми людьми так, как они того заслуживали, по мнению властей предержащих или, точнее сказать, так, как властям хотелось.
На этих молодых людей давно зуб горел у царского правительства. Еще благополучно убиенный Александр Второй многие годы вынашивал сокровенную мечту, выстроить в киргизских пустынных степях город, обнесенный высокой стеной, и свезти туда нигилистов< со всей Руси, пусть там на досуге просвещают друг друга.
Осуществить свой великодушный замысел царю-освободителю не удалось. Неподъемно оказалось выстроить город в киргизских степях. Пришлось рассылать нигилистов по разным местам, по разным окраинным углам обширного отечества. Кого — на Мезень и на Печору, кого — на Обь и на Енисей, а кого и вовсе за тридевять земель — на далекую Лену и затерянный в северных тундрах Вилюй…
А чтобы не стеснять себя рамками хотя и царских, но все же законов, власти предержащие изобрели исключительно удобный способ — рассмотрение дел в административном порядке — то есть, по сути дела, сконструировали пригодную для любого беззакония, безотказно действующую машину административного произвола.
Если бы Михаила, Катю и их товарищей по «Группе народовольцев» судил суд, то в соответствии с действующими законами Российской империи признанные наиболее виновными были бы сосланы в Сибирь, прочие — тоже сосланы, но в места не столь отдаленные.
Более сурового приговора быть не могло, так как они лишь «злоумышляли», но ничего еще не «преступили»; сам прокурор в обвинительном заключении вынужден был признать, что «деятельность «Группы народовольцев» не достигла своей преступной цели».
Вот тут-то и пригодилась «административная машина»: под суд их не отдали, а разрешили их дело в административном порядке.
Когда узнал, что суда не будет, подумал: кажется, пронесло! — и с некоторым даже ухарским задором оглядел свою камеру. И уже начал прикидывать, на какую окраину придется проследовать! Хотелось, конечно, поближе к столицам, но чтобы потом не пришлось разочаровываться, приуготовлял себя к Восточной Сибири, так как знал, что именно эта часть государственной территории особенно охотно использовалась «администраторами».
«Административная высылка — это не наказание, а только мера предупреждения и пресечения преступлений. Поэтому вы и не подвергаетесь никаким ограничениям прав и преимуществ», — с любезной предупредительностью объяснил ему щеголеватый товарищ прокурора.
После столь заботливого и любезного осведомления оставалось только ожидать, скоро ли распахнутся двери камеры-одиночки и можно будет, не теряя своих прав и преимуществ, проследовать в назначенное ему место ссылки. Путешествие по этапам, последующая жизнь в тайге или тундре, в обнимку со своими правами и преимуществами, после двухлетнего почти пребывания в тюремной одиночке выглядели в воображении почти равнозначащими освобождению.
Увы! Разочаровываться пришлось, можно сказать, не сходя с места.
Тут же вспомнилось, как не единожды, беседуя с рабочими и помогая им разобраться в истинной сущности событий общественной жизни, обрушивался он на заскорузлость всего уклада империи Романовых, на неимоверную, умопомрачительную косность российской администрации.
И вот оказалось, что там, где ей полезно, эта самая российская администрация проявляет незаурядную гибкость в толковании и практическом применении правительственных указов и установлений. На сей раз эта эластичность пребольно ударила по нему. К предельному сроку административной высылки, определенному законом в пять лет, ему еще добавили — также в качестве меры «предупреждения и пресечения» — три года тюремного заключения.
И таким образом, с учетом уже проведенного в тюремной одиночке времени пресловутая «мера пресечения» по отношению к нему определялась в пять лет тюрьмы с последующими пятью годами ссылки.
Отчетливо, до мельчайших подробностей, запомнилось, как вселялся в «Кресты».
Подвезли в тюремной карете с двумя конвойными, словно убийцу или опасного грабителя. Первым вышел из кареты старший конвоир, затем выпустили его, следом выскочил второй солдат. И сразу же стали по бокам с обеих сторон. Убежит, не ровен час, государственный преступник. А преступнику еще и не оглядеться. Солнце, особенно яркое после полумрака кареты, заставило зажмуриться.