Страница 12 из 57
— Конечно, первою причиной, — сказал Миша Сущинский.
— А по-моему, второю, — возразил Коля Белецкий.
— А скорее всего, — сказал с улыбкой Михаил, — руководствовались обеими причинами.
— Ну, знаете, Михаил Степанович, — сказал с напускной важностью Миша Сущинский, — это уже оппортунизм.
Слово это только входило в моду, и Миша потому и позволил себе щегольнуть им.
— Оппортунизм у меня или у них? — переспросил, как бы недоумевая, Михаил.
— Стало быть, у всех вас, — сказал Коля Белецкий. Поддерживая игру, Михаил притворился чрезвычайно обескураженным.
— Выходит, тут собрались все оппортунисты…
— Не все, — уже серьезно возразил Миша Сущинский. — Вот посмотрите, Михаил Степанович, какая листовочка ходит по рукам.
— Это не листовка, а целая диссертация, — пошутил Михаил, беря из рук Сущинского сложенный вдвое полный лист плотной линованной бумаги, исписанный весь, до последней строки последней страницы.
Михаил быстро пробежал листовку — писано было густыми фиолетовыми чернилами, крупным, почти каллиграфическим почерком и читалось, как по-печатному.
Авторы листовки резко протестовали против университетских «распорядков, вызывающих чувство негодования». Они предупреждали всех студентов, что завтрашний день станет не «праздником науки», каким его силятся представить начальствующие лица, а лицемерным и циничным фарсом. «Будут говориться речи, петься гимны и кантаты». Будут «рассыпаться в благодарностях» перед начальством, «начиная с главного «покровителя» просвещения и кончая субинспектором». Станут доказывать, что кругом «тишь да гладь да божья благодать».
И авторы листовки задавали вопрос: «Но так ли гладко все на самом деле, господа? Так ли живется студентам?..»
И, подводя итог всему сказанному, называли завтрашнее официальное сборище «всероссийской вакханалией торжествующего произвола».
— А вы знаете, друзья мои, — сказал Михаил Сущинскому и Белецкому, — это очень хорошо, что появилась такая смелая и честная прокламация, и просто отлично, если ее написали сами студенты.
— Конечно, сами! — в один голос воскликнули Миша и Коля.
А Коля Белецкий тут же добавил:
— Скорее всего, они будут сегодня здесь, и мы постараемся их вам показать.
За главным столом появился высокий худощавый человек средних лет, с узкой, аккуратно подстриженной бородой.
— Тимирязев, знаменитый профессор Московского университета, — сказал Коля Белецкий. — Наверно, прямо с поезда. Видимо, его только и ждали.
И едва Тимирязев уселся в центре главного стола, поднялся студент университета Василий Талалаев, объявил студенческую сходку открытой и произнес вступительную речь.
К великому удивлению Михаила, об университетском юбилее студент Талалаев сказал всего несколько слов и то явно лишь для отвода глаз, а затем перевел речь на стачку рабочих Воронинской мануфактуры и сообщил о преследованиях, которым подвергаются забастовщики.
В результате полицейского произвола двадцать семь семейств рабочих выселены из Петербурга; выселены в такие места, где должны умереть с голоду за неимением работы по специальности.
В заключение своей речи Талалаев призвал всех присутствующих к пожертвованиям в пользу пострадавших рабочих, так как, сказал он, «студенты нравственно обязаны прийти на помощь пострадавшим».
Сразу меж столов пошли с подписными листами. И не было человека среди собравшихся в огромном зале, который остался бы безучастен.
— Вот это дело! — обрадовался Михаил. А помолчав немного, добавил: — Как жестоко ошиблась Катя, отнесясь к этому собранию, как к пустой говорильне…
И к речам всех следующих ораторов прислушивался с удвоенным вниманием.
Эта студенческая сходка надолго запомнилась Михаилу. И не просто запомнилась, а укрепила его в мысли, что во всенародной революционной борьбе рабочий класс — всему голова, что именно борьба рабочего класса станет ядром всенародной борьбы.
Студенческая сходка, которая открылась речью в защиту прав рабочего класса и продолжалась сбором средств для бастующих рабочих, была еще одним убедительным доказательством правильности этой мысли.
Катя добилась своего. Олтаржевский не в силах был противостоять ее напору, И сам провел ее в покои Аничкова дворца.
Но перед тем, как капитулировать, Олтаржевский долго сопротивлялся. И все время бросал умоляющие взоры на Михаила, но тот не принимал участия в их споре, зная, что своим вмешательством только подольет масла в огонь.
Он сидел за столом и писал статью о только что подавленной стачке на ткацкой мануфактуре Воронина. Статья предназначалась для первого номера нелегального «Рабочего сборника», который решено было выпускать силами «Группы народовольцев» несколько раз в год.
А Катя ожесточенно спорила с Олтаржевским.
— Отстраняя меня от участия в великом деле, ты полагаешь себя правым? — наступала она. — Чего доброго, мнишь себя рыцарем, спасающим даму от грозной опасности? Никакой ты не рыцарь! Ты тупой немецкий бюргер, типичный филистер, предоставляющий женщине довольствоваться проклятыми тремя «К» — Kirche, Kinder, Kuche[1].
— Ну при чем тут рыцарь и при чем бюргер, — возражал обиженный до слез Олтаржевский. — Никто тебя ни от чего не отстраняет. Но зачем самой проситься в Петропавловскую крепость? Пользы от этого посещения дворца на грош, а риск огромный. Ты пойми: во дворце работают несколько артелей мастеровых. Все мужики. Ни одной женщины. Всем бросится в глаза, если вдруг во дворце появится женщина…
— Я же и говорю: женщина должна сидеть на кухне…
— Ну как ты не хочешь понять, — разгорячился Олтаржевский, — что стоящий у входа городовой сразу приметит тебя и немедленно доложит по начальству. Не говоря о том, что и среди мастеровых наверняка есть подсаженный к ним филер. Может быть, и не один. После взрыва в Зимнем дворце охранка стала гораздо умнее!
Катя, конечно, понимала, что Олтаржевский прав, но продолжала спорить:
— Но почему именно меня должны приметить?
— Матка боска! — воскликнул Олтаржевский. — Да именно потому, что ты будешь единственная женщина среди всех работающих во дворце мужчин!
— Опять женщина!
— Но я же не виноват, что всемогущий пан бог создал тебя женщиной!
— И напрасно! — отрезала Катя и задумалась. Олтаржевский кинул торжествующий взгляд на Михаила: удалось все-таки найти неопровержимый довод. Но Михаил только головой покачал; он-то знал Катю гораздо лучше.
И действительно, Катя отыскала выход.
— Хорошо! — сказала она. — Исправим ошибку пана бога. Я переоденусь мужчиной. Не маши руками. Я много раз играла в водевилях с переодеванием и отлично выгляжу в мужском костюме.
В конце концов после долгих препирательств Олтаржевскому пришлось уступить. Решили, что Катя пойдет во дворец в качестве писца, обойдет все комнаты дворца и будет записывать все распоряжения, которые Олтаржевский отдаст мастеровым.
Когда все детали операции были обговорены, Михаил спросил Олтаржевского:
— А почему ты сказал, и не просто сказал, а повторил дважды, что охранка стала умнее?
— Учится на ошибках, — сказал Олтаржевский. — Вот я тебе прочитаю любопытнейший документ — выдержку из донесения весьма высокопоставленного полицейского чина. Документ сей дал мне прочесть начальник мой, главный архитектор, в целях повышения моей бдительности, а я улучил момент и переписал самое любопытное. Слушай: «По делу о взрыве Зимнего дворца пятого февраля тысяча восемьсот восьмидесятого года выяснилось, что в бесчисленных помещениях этого обширного здания проживали в качестве рабочих, дворников, мастеровых, а также жильцов и родственников придворной прислуги разные лица не только сомнительной благонадежности в нравственном и политическом отношениях, но и беспаспортные, лишенные прав жительства в столице». Ну как? — спросил Олтаржевский, тщательно сложил бумагу и спрятал во внутренний карман. — Не правда ли, довольно любопытно?
1
Церковь, дети, кухня (нем.).