Страница 67 из 68
Прискакал с объезда позиций полковник Мин. Ему доложили об упорном сопротивлении противника и о потерях, понесенных третьей ротой.
Полковник потребовал к себе командира третьей роты.
— Приказываю взять баррикаду!
Офицер развернул свою роту, и в разомкнутом строю солдаты бросились в атаку. Из-за укрытия, с чердаков и из окон домов дружинники открыли яростный огонь по наступающим. Падали на снег раненые и убитые, но натиск был столь стремителен, что большая часть роты добежала до баррикады и с ходу завладела ею. Но за баррикадой не оказалось ни одного ее защитника. Нападающие остановились в растерянности, а пули по-прежнему летели из окрестных домов, поражая солдат одного за другим.
Полковник приказал отвести третью роту назад и накормить солдат. Только пушечной обслуге приказано было повременить с обедом и продолжать свое дело. Велено было разбивать один за другим дома вдоль Большой Пресни, чтобы впредь не было помехи для наступающих войск.
После обеда в наступление была послана четвертая рота. Ближайшие дома были разбиты артиллерией или сожжены. Поэтому когда солдаты принялись растаскивать баррикаду, их тревожили лишь отдельные и то отдаленные выстрелы. Но едва солдаты двинулись вверх по Большой Пресне и приблизились к уцелевшим еще домам, оттуда снова полетели пули и самодельные бомбы. Продвигались медленно, отвоевывая дом за домом. И только к вечеру добрались до Заставы. С наступлением темноты вернулись обратно к Пресненскому мосту.
И снова из каждого еще уцелевшего дома стреляли по проходящей мимо роте.
10
Наташа вышла из дому в восемь часов утра, почти сразу после того, как семеновцы, тщательно обыскав все до единой квартиры, покинули дом. Вышла, хотя не вполне еще оправилась от только что пережитого потрясения.
— Куда вам идти?.. Вы на ногах-то едва стоите, — сказал ей хозяин квартиры, конторщик Прохоровской мануфактуры.
— Нет, нет, надо уходить… — возразила Наташа. — Второй раз меня не спасете… Только себя и семью свою погубите… Спасибо вам!.. А мне надо идти…
Как все-таки страшно человеку, когда он беззащитен…
Они пришли рано утром. Рванули дверь, она была на крюке. Застучали резко, грубо. «Открывай!» Поздно было корить себя за то, что разделась, ложась в постель… Могла бы убежать… Впрочем, может быть, и лучше, что не смогла. Попалась бы им в руки во дворе, и тогда… Ворвались в комнату, — она еще не успела одеться, сидела на постели, завернувшись в простыню… Велели пересесть па стул. Переворошили всю постель, все в комнате перевернули вверх дном. Сказали, ищут оружие и прокламации. Хорошо, Седой заставил все отнести в штаб… При ней допрашивали хозяина квартиры: «Есть или были дружинники в доме?» Ответил: «Нет и не было». Рисковал жизнью…
Очень правильно поступила, что сразу ушла. Могут еще раз прийти. Могут узнать, кто жил в этой комнатушке… От кого?.. Знает только Мария. Она не выдаст. Но она могла рассказать подругам, она разговорчивая… Нет, нет, пока цела, надо добираться до училища. Седой сказал: «Надо обязательно». Если бы не его две раны, он сам бы пошел, сам все сделал… Он не может, сделать должна она…
Короток был их последний разговор. А ведь, может быть, последний раз видели друг друга… Он повторил еще раз, что надо сделать в штабе, потом улыбнулся как-то особенно — она вздрогнула от этой улыбки — и сказал: «А это запомни особо…» — и тихо прошептал ей на ухо улицу, дом, номер квартиры. «Там тебя дождусь, или тебе там скажут, где я».
Казалось, потянулся к ней, она думала, обнимет ее на прощанье; нет, только руку пожал. «До свидания, товарищ Наташа!» И ушел в тревожную, пронизанную выстрелами ночь…
На какие-нибудь три тысячи шагов — от своей квартиры в Грузинах до Серебряковского училища — ушло четыре часа. Не шла, а прокрадывалась от дома к дому и то и дело затаивалась в подъездах или на лестницах. Многие так прятались, и никто из жителей не обратил на нее внимания. Наконец добралась до Большого Пречистенского переулка и, сделав несколько перебежек из дома в дом, поднялась на крыльцо Серебряковского училища.
Дружинник — пожилой ткач с Прохоровки, — дежуривший в вестибюле, удивился и растревожился, увидев ее:
— Ты пошто заявилась?.. Чуть свет вывел дворами на Звенигородку Пчелку с подружкой. Думали, всех женщин отослали, а ты опять вернулась.
— Поручено мне, — сказала Наташа.
— Кому теперь поручать-то?.. — возразил дружинник. -
Все, почитай, разошлись.
— Седой поручил мне.
— Ну, коли Седой, тогда…
Наташа поднялась на второй этаж. Там, в учительской, где последние дни располагался штаб, находилось еще несколько депутатов Совета и дружинников. Она объяснила, что должна взять из шкафа все документы штаба я уничтожить их, а также передать начальникам дружин последние распоряжения Седого.
— А сам Седой где? — спросил один из депутатов.
— Он ранен, — ответила Наташа.
— Знаю, сам помогал перевязывать, — сказал депутат, — сейчас-то где его оставила?
— Его должны надежно укрыть, — ответила Наташа.
— То и дело, что надо особо надежно, — сказал депутат. — За его голову большая награда назначена.
— Награда?!
Он протянул ей листок, снятый со стены или с афишной тумбы. На листе аляповатая — слава богу, непохожая — его фотография, а ниже крупным шрифтом: «Кто доставит в полицию или сообщит о местонахождении — ТРИ ТЫСЯЧИ РУБЛЕЙ».
— И про Медведя тоже расклеено. За ево одну тысячу. Очень растревожила Наташу эта поганая афишка. Вся надежда па то, что фотография несхожа. Выдать может только знающий лично… А такому Зиновий не доверится…
Наташа достала все свои записи, которые вела на заседании штаба, писанный рукой Седого черновик последнего приказа дружинникам Пресни, проверила тщательно все ящики стола и полки шкафа, выгребла все до последней бумажки. Свернула в пук, сожгла в печке и золу переворошила кочергой.
Последние приказания начальникам дружин: надежно спрятать оружие, а самим дружинникам уходить из Москвы, не полагаясь на милость победителей, — Наташа передала некоторым лично, к остальным послала дружинников.
За день почти все депутаты и большая часть дружинников разошлись. Те же, кого темнота застала в училище, решились дождаться здесь утра. Ночевать условились на нижнем этаже, ближе к черному ходу, чтобы в случае тревоги успеть скрыться.
Но было не до сна. Надежда Николаевна уговаривала:
— Вам надо уснуть. Вы же утром уходите. Кто знает, сколько придется вам скитаться без отдыха, без сна…
— А вы разве не уйдете?
— Я остаюсь здесь, — ответила Надежда Николаевна.
— Мне страшно за вас.
— Почему? За мной никакой вины нет. Я кормила детей-сирот, женщин, стариков.
— И дружинников.
— Я этого не знаю.
— Они все узнают. Уходите, Надя!
— Не надо меня уговаривать. Я решила. Я так и поступлю… А если не спится, пойдемте наверх, в большой зал. Оттуда на все стороны видно.
Этой ночи она не забудет до последнего дня своей жизни… Высокие окна двухсветного зала проступали в полутьме багровыми пятнами. Наташа подбежала к окну и отшатнулась в ужасе. Ей показалось, что огонь подступает к самому зданию. Потом поняла, что ошиблась. Горели дома на Средней и Большой Пресне. Отдельные пожарища сливались в сплошную стену огня. Огромным костром, пламя которого вздымалось выше всех, пылала мебельная фабрика Шмита со своими складами. Горели дома на Прудовой улице, на Нижней Пресне, в прилегающих к ним переулках…
— Словно на острове среди пылающего моря, — сказала Надежда Николаевна и заплакала. — Бедные люди…
Сколько осталось без крова…
Потом спустились вниз и до утра сидели, крепко прижавшись друг к другу, успокаивая и утешая одна другую…
Утром, едва рассвело, пришел дружинник и сказал, что можно пройти к железной дороге и там, укрываясь за вагонами, пробраться к Брестским мастерским. Уходили мелкими группками, по два, по три человека. Ей пришлось задержаться. Прибежал, запыхавшись, какой-то запоздалый дружинник. Принес оружие. Закопала его в одном из сараев училища.