Страница 4 из 68
— Первый раз, папа, первый…
И по-видимому, отец поверил.
— Как же так хорошо все запомнил?.. — словно бы в раздумье произнес отец. Помолчал немного и сказал не то себе, не то стоявшей рядом жене: — Однако из этого сорванца выйдет толк.
Глава вторая ВЫВЕСТИ В ЛЮДИ
1
Понятие о справедливости было у Якова Литвина свое — какое и подобает иметь верноподданному николаевскому солдату, выслужившему верой и правдой унтер-офицерские лычки.
Когда, еще будучи на службе, прочел он в оставленном кем-то в цейхгаузе засаленном номере «Северной пчелы» подробную корреспонденцию о кровавых событиях в селе Бездна Казанской губернии — о расстреле безоружных крестьян, то сильно разволновался и очень долго размышлял об этом происшествии.
Ни командиров, приказавших стрелять в безоружных крестьян, ни тем более солдат, выполнивших команду, он ни в чем не винил. И те и другие исправно несли службу. Не хотелось винить и крестьян, — тоже ведь не от хорошей жизни собрались скопом на площади и супротивничали властям.
По зрелому размышлению отыскал истинного виновника всех несчастий. Смутьян и зачинщик грамотей Антон Петров — вот кто всех бед причина. Вот если бы начальство не проморгало, не промедлило, а сразу прихватило за жабры смутьяна и бунтовщика и другим в назидание поступило по всей строгости закона, повесило бы его на той самой площади, то и не пришлось бы потом для наведения порядка вовсе не столь уж виноватых людей казнить сотнями…
Точно так же, много лет спустя, — когда уже снял военный мундир и ходил всего-навсего в вахтерах на коломенском заводе, — безоговорочно осудил злоумышленников, посягнувших на венценосную особу. И тут начальство спохватилось после взрыва бомбы на Екатерининском канале, оборвавшем жизнь царя-освободителя. Пятерых повесили, меж них, был слух, даже генеральскую дочь.
Но все равно начальники были повинны в том, что не уберегли государя императора. А после драки начали руками махать. Только и пишут в газетах: там повесили, в другом месте повесили. Вешать тех надо было, кто злоумышлял на венценосца, а не после времени зло срывать…
Отец всегда радел за трезвость, честность и справедливость. Это были те три кита, на которых зиждилось все его мироощущение и мировосприятие. Так и растил детей, которых (хвала господу!) было более чем достаточно. И не огорчался тому, что их много.
«Бог дал, а нам с матерью и добру научить и вырастить», — неизменно говорил он после каждого прибавления в семействе.
Учили каждодневно, жизненным своим примером. Сами не только никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах на чужую копейку не польстились, но и не позавидовали ни разу чужому благополучию, хотя позавидовать было чему, вряд ли кто из окружающих жил более скудно.
Убеждение, что каждая копейка, каждый грош должны быть заработаны честным трудом, внедрялось постоянно, в случае необходимости решительно и круто.
Однажды в субботу вечером Ефим, возвратясь домой из своей мастерской в Уланском переулке, подошел к отцу и показал лежащий на почерневшей от металла и машинного масла ладони блестящий серебряный полтинник.
— Где взял? — спросил отец, сурово насупив седые клочковатые брови.
— Нашел…
— Где нашел?
— В мастерской… на полу… — и, словно съежившись под строгим взглядом отца, забормотал торопливо: — Он чего-то доставал из кармана и выронил… я не сразу увидел… потом, гляжу, лежит… я и взял…
— Не взял, а украл! — прикрикнул отец и стремительно, не примеряясь, отвесил сыну такую затрещину, что тот отлетел в угол комнаты.
— Сейчас же иди и отдай, паршивец! — приказал отец, притопнув ногой.
— Я не знаю…
— Чего ты не знаешь?
— Не знаю, где живет… Отец, насупясь, задумался.
— Чей полтинник? — спросил он наконец.
— Подмастера нашего…
— Не просто украл, у мастера украл… Ну смотри, если выгонит из мастерской, шкуру спущу.
Сын хотел было сказать, что можно же выкинуть проклятый полтинник на помойку, если уж больше он ни на что не годится, но поостерегся. И хорошо, что поостерегся, не то получил бы еще одну затрещину.
Впрочем, затрещина его не миновала. Получил ее Ефим от подмастера сразу после того, как вручил ему полтинник.
— За что?..
— Не хватай чужое.
Ефим только зубами скрипнул от боли. И первый раз в жизни непочтительно подумал об отце. Научил тоже… Зашвырнуть бы этот полтинник в пруд, а еще лучше истратить на Сухаревке… Там найдется, на что потратиться…
Таким образом, история эта для Ефима обернулась другим концом. Не только не помогла ему утвердиться на стезе честности, а скорее — наоборот.
Но всем остальным наука сгодилась. Во всяком случае, затрещина, отпущенная Ефиму отцом, запомнилась крепко.
Сложнее всего получалось с обучением справедливости. Сложность заключалась в том, что и самому отцу, если по правде сказать, не все в этом деле было ясно и понятно.
Кто честен, тот и беден. Не нами придумано, а сказано правильно. Тут за примером ходить недалеко… Опять, поглядеть с другой стороны: найдешь ли такого богатого, чтобы не сплутовал? Может, кто и видывал, а нам не встречалось… А жить-то кому все-таки лучше: богатому или бедному?.. Однако, богатому. Выходит, кто честен — тому хуже. Где же она, эта самая справедливость?..
Говорят, на том свете каждому зачтется, и все хорошее, и все плохое… И каждому воздастся по справедливости… Так это на т о м свете. А на э т о м, значит, и не надейся?.. Выходит, нечего на этом свете и время вести; надо поторапливаться на тот свет, на справедливый?.. Однако что-то никто не торопится…
Вот то-то и оно-то… Нет желающих поторопиться и разузнать. Потому как туда уйти можно, и очень даже запросто, а вот оттуда не возвернешься… Так что никак ту тамошнюю справедливость не потрогаешь. И живи как знаешь: хочешь верь, не хочешь — не верь. Вот и приходится верить: все-таки тогда хоть немного, хоть самую малость, а все жить легче…
Вот какой этот третий кит: ненадежный, увертливый… И хоть у самого твердой веры нет, надо, чтобы у детей, у малых сих — которым еще вся жизнь впереди, — была вера. Им, несмышленым, вера эта вроде узды. Не будет веры, ни от какого греха не удержишь. А как ее, веру эту, в детскую душу вложить?..
Об этом и думал длинными ночами, когда вышагивал, припадая на раненую ногу, от штабеля к штабелю, либо обогреваясь у печурки в бревенчатой сторожке.
Ночи длинные, мысли тревожные так и бередят душу старого солдата…
Смерть как не хочется, чтобы и детей такая же бедность всю жизнь провожала. А как от нее убежать, если плутовства и подлости душа не принимает?
Чтобы до хорошего жалованья достигнуть, надо чин выслужить. А чин неученому не дадут. По себе знать должен. Хоть заслуги, хоть медали — выше унтера не подымешься, грамотешка не та. А кто в корпусе обучен, тот с первого дня службы офицер, и ему сразу чин и, стало быть, хорошее жалованье… И в гражданской службе так: кто учен — тому и чин и жалованье двадцатого числа, а кто неучен — тому ломовая работа-поденка и получка по субботам…
Не нами сказано: ученье — свет, неученье — тьма. Верно сказано. Только как к тому свету пробиться?.. Этакую ораву помог бы господь одеть-обуть да накормить хоть вполсыта. Где уж тут на ученье замахиваться?.. Господи, да хоть бы одного, меньшого… хоть бы одного в люди вывести… По всему видать, из этого мальца толк выйдет. Неужто и одного на крыло не поставим…
И как-то в субботний, свободный от дежурства вечер поделился с женой своей заветной мечтой.
— Думаю меньшого осенью в приходскую отдать…
— Дорого, поди, платить за ученье, — сказала, сокрушаясь, мать.
Яков покачал головой:
— В приходской за обучение денег не берут. Расход, конечно, будет. Одежку, обувку справить придется. Ну и книжки, тетрадки там, карандаши и прочее…
— Осилим ли?.. — засомневалась мать. — А ну как отдадим, да потом забирать из школы придется… горе-то какое мальчику…