Страница 3 из 68
Мать только первые дни безотлучно была дома. Мало-помалу завела нужные знакомства (сперва Федосьевна пособила, а дальше и само пошло) и так как любую работу — хоть стирать, хоть стряпать, хоть по дому прибраться — исполняла добросовестно и проворно, то желающие прибегнуть к ее услугам не переводились.
В комнатушке оставались, не считая спящего на печи отца, только двое младших.
И если старшие братья через полгода уже знакомы были с окрестными улицами и переулками, от площади с тремя вокзалами до шумно-разбойной Сухаревки, то для маленького Зямы вся Москва пока что заключалась здесь, в Балканах, и была куда меньше неизвестно почему оставленной, но все еще милой его сердцу тихой, уютной Коломны.
Мать строго-настрого запретила далеко отлучаться из дому. Сказано было, можно побегать, но надолго ли хватит двора, даже и самого просторного, для резвого и пытливого мальчика. Скоро каждое деревце и каждый кустик и едва ли не каждый камешек и каждая травинка в любом его конце стали известны и даже знакомы.
Двор был разный. Возле «хозяйского» дома — чисто и уютно. Под окнами, вдоль стен, грядки-клумбочки с цветами; с угла на угол дома дорожка, посыпанная желтым песком. Возле домов-лавок цветов не сажено, но все же прибрано; каждый день дворник Ипат, большой бородатый мужик, сметает сор и относит его на помойку.
Помойка выгорожена толстыми плахами в дальнем углу двора и заслонена от окон «хозяйского» дома флигелем, в котором живет семейство Литвиных.
— От хозяйских глаз спрятать надо, вот нам под нос и сунули, — ответила мать, когда Зяма спросил у нее, почему помойка у них под самым окном?
И вокруг флигеля всегда замусорено, здесь Ипат не метет. Изредка только, когда скопится очень уж много мусора, подходит и стыдит жильцов флигеля за неряшество.
Присмотрелся Зяма и к обитателям двора. Из главного, «хозяйского» дома никто во дворе не появляется. Разве что пробежит служанка из «черной» двери в лавку и обратно.
Зато возле лавок часто бывает людно. В ворота въезжают груженые подводы, останавливаются напротив широких дверей. Оттуда выбегают приказчики и мальчишки-ученики. Проворно перетаскивают штуки сукна и ситца, ящики с обувью — в мануфактурную лавку; или ведра, тазы, чугуны, связки ухватов, ящики с гвоздями, разных цветов и размеров банки с красками и олифой — в лавки москательную и скобяную. Широкозадые, с косматыми гривами битюги неторопливо переступают с ноги на ногу, отхлестываются длинными хвостами от налетающих с помойки мух; извозчики-ломовики покуривают козьи ножки, поторапливают приказчиков и, получив расчет, уезжают.
А возле их флигеля в будние дни никого не увидишь. Кроме семьи Литвиных и самой Федосьевны проживают во флигеле еще две семьи. Напротив Федосьевниной каморки — мать с двумя взрослыми дочерьми, все трое — швеи, ходят на работу в мастерскую где-то на Самотеке. И в четвертой комнате — трое не старых еще мужчин, вроде бы братьев, которых неделями никто и не видит и которые неизвестно где работают и каким ремеслом живут. Федосьевна, правда, говорит, что «на железной дороге», но, кажется, и сама не очень в этом уверена. Но кому какое дело, всяк сам себя разумей…
Не сразу осмелился Зяма выбежать за ворота. Страшно в первый раз. Зато довелось увидеть всю хозяйскую фамилию.
У парадного подъезда стояла коляска, запряженная парой серых лошадей. На козлах, раздвинув локти, сидел бородатый кучер в шляпе и синей поддевке. Обе створки дверей разом открылись настежь, и на тротуар вышли хозяин с супругой под руку и две барышни в одинаковых нарядных платьях. Хозяин с супругой уселись на заднее сиденье, барышни — на переднее; хозяин коснулся набалдашником трости кучерского плеча, и лошади с места взяли рысью.
Зяма смотрел вслед коляске, свернувшей в Грохольский переулок, и, сам того не замечая, последовал за нею. И хорошо, что последовал. Он знал, что где-то в окрестности есть пруд, но даже и подумать не мог, что вовсе рядом. Да если бы их окошко не загораживала деревянная стена, то можно бы из окна увидеть!..
Пруд был большой, обсаженный развесистыми ветлами, с крутыми скатами берегов, поросших сочной зеленой травой. На противоположной его стороне, ближе к площади трех вокзалов, вдоль берега протянулись деревянные мостки с привязанными к ним лодками. А на берегу, между двумя ветлами, приткнулась будочка сторожа, выдающего лодки в прокат.
Сколько же пробыл он на берегу пруда?.. Совсем, совсем немного… Сперва побегал по берегу, огибая корявые ветлы. Потом спустился на мостки, куда ходят по воду. Присел на корточки, смотрел, как скользят по сизой глади на длинных и тонких ногах проворные водомерки; потом стал вглядываться в темную воду и, когда привыкли глаза к пугающей темноте, стал различать стебли и листья водорослей и маленьких, юрко шмыгающих меж ними рыбок…
С неохотою оторвался и потихоньку, едва не через силу поплелся к себе во двор, даже и не предполагая, что его там ожидает…
Только еще подходил к воротам, как увидел выбежавшую из-за угла мать. Она тоже сразу его увидела. На какой-то миг остановилась, потом кинулась к нему, схватила за руку и потащила через ворота во двор с такой силой и быстротой, как будто они убегали от смертельной опасности.
— И где тебя носит!.. — причитала на бегу мать. — Всю-то улицу избегала… И куда ты провалился?..
— На пруд ходил…
— На пру-уд?.. — повторила мать нараспев. — А кто тебе позволил одному на пруд ходить?
Она резко отвернулась от него и быстро пошла к своему флигелю.
— Отец, ты слышишь, — громко сказала она Якову, стоявшему на крыльце в белой, длинной, едва не до колен рубахе, отчего казался еще выше своего и так немалого роста. — Молодец-то наш на пруд бегал! С твоего, может, позволенья?
Отец, придерживаясь за поясницу, уселся на верхней ступеньке крыльца.
— Я ему сейчас покажу позволенье… — произнес отец тихим, но каким-то жестяным голосом.
Зяма затрепетал, услышав отцовы слова. С ним отец никогда не говорил еще так. Но говаривал, и не раз, со старшими братьями, и Зяма хорошо знал, чем кончаются такие разговоры.
— Принеси ремень! — приказал отец. Зяма побледнел и застыл как вкопанный.
— Ну!.. — прикрикнул отец. Мальчик опрометью кинулся в дом.
— Ты, отец, не шибко его… — попросила мать.
Яков усмехнулся.
— Эко вы хитрые, бабы… Коли жалеешь, так и молчала бы. А то отец, отец, а потом на попятный.
Зяма принес ремень, отдал отцу.
— Что делал на пруду?
— Смотрел…
— Что увидел?.. Чего же молчишь?.. Я тебя спрашиваю, что ты увидел?
Отец спрашивал хотя и ворчливым, но обычным своим голосом, а не тем страшным, жестяным…
— Пруд большой… и красивый… — начал, еще несмело, рассказывать Зяма.
Отец слушал внимательно, не перебивая его.
— …лодок много… на той стороне… вода чистая, рыбки плавают…
— В воду забредал?
— Нет, — поспешно замотал головой Зяма.
— Сухой он, — подтвердила мать.
— Так вот, запомни, — сказал отец, — один близко к воде не подходи. А купаться только при мне. Ногой в воду ступишь без меня, узнаю… худо будет. Ты понял?
— Понял, — сказал Зяма.
Отец погладил по-казацки свисавшие сивые усы, потрогал чисто выбритый подбородок — брился отец каждый день — и, чуть приметно усмехнувшись, спросил:
— А рыбы большие в пруду?
— Нет, маленькие, вот такие, — показал Зяма, разведя на ширину ладони вытянутыэ указательные пальцы.
— А сколько их?
— Разве сосчитаешь, — сказал Зяма весело; он уже понял, что отец на него не сердится.
— А лодок сколько? — продолжал выспрашивать отец.
— Лодок? — Зяма на минуту задумался, но ответил вполне уверенно: — Десять… и еще пять.
— А сразу сказать «пятнадцать» ты не умеешь? — улыбнулся отец.
— Умею. Только они привязаны так: десять с одной стороны и пять с другой стороны, — возразил Зяма, очень довольный, что сумел все так толково объяснить отцу.
— И давно ты повадился на пруд убегать? — спросил отец, совсем для Зямы неожиданно.