Страница 28 из 68
— Вот и мне пришлось бороду отрастить, — сказал, невесело усмехаясь, Иван. — Пока бог миловал, выручает борода. Не знаю, надолго ли…
— Так что же?.. — после невеселого молчания спросил наконец Зиновий. — Тем и заниматься, что бороды отращивать?
— Ну зачем уж так-то, — усмехнулся Иван Калужанин. — Борода, делу не помеха. Вижу, огорчил я тебя, однако кое-чем могу и повеселить. Я ведь теперь на прежней твоей должности: листовки разношу по заводам.
— Работает, значит, типография? — обрадовался Зиновий.
— Работает. Махонькая, правда, и на другом месте, во работает. Хочешь взглянуть на сегодняшнюю листовку? Нарочно для тебя сберег.
Зиновий только что не вырвал у него из рук листовку.
Боевая была листовка. Люди, которые писали ее, не пала духом, не склонились перед превосходящими силами врага.
«Наш Союз, насчитывающий своих членов почти на всех фабриках и заводах Москвы, не может быть разрушен никакими преследованиями и погромами, — с гордостью читал Зиновий. — Он пустил достаточно глубокие корни в рабочую массу, чтобы мочь смело и непрерывно продолжать свою деятельность».
— А ты говоришь, борода?.. — подмигнул Зиновию Иван Калужанин.
В дальнейшем разговоре выяснилось, что и сегодняшняя встреча не была случайной.
Особенно внимательно оставшиеся на воле следили за тем, чтобы никто, освободившись из тюрьмы, сразу же не попал туда снова. К таким тюремное начальство относилось особенно злобно.
Зиновий подтвердил, что в полную меру испытал это на своей шкуре.
— Мое главное дело сейчас, — сказал Иван Калужанин, — встречать тех, кто оттуда, и сберечь, чтобы снова туда не'угодили. А с тобой ошибочка вышла. Всего три дня как узнали, что ты вышел из Таганки. Но тут уж ты сам виноват.
— Я-то при чем? — удивился Зиновий.
— А при том. Вышел из тюрьмы, должен явиться в свой участок. Так положено. Из участка сообщат в полицейскую часть. А из части нам…
— Вам?!
— Нам. А ты не пугайся. Есть и у нас свои маленькие секреты. А ты в участок не явился.
— Нельзя мне в участок являться, — сказал Зиновий. — Никак нельзя. У меня срок жизни в Москве шибко короткий. Двадцать четыре часа.
— Понятно… Мы этого не знали… Словом, известно нам стало о твоем выходе из Таганки с большим опозданием. Как узнали, так и стал караулить тебя в трактире. Уверен был, прежде всего туда заглянешь.
— Куда же мне теперь? — спросил Зиновий Ивана Калужанина. — Хотел в подполье, на нелегальное, а, выходит, сейчас и приткнуться некуда…
— Некуда, — подтвердил Иван Калужанин. — И дорога тебе одна. В полицейский участок. Не маши руками. Сам посуди: парень ты приметный, бороду в один день не отрастишь, выследят тебя мигом. Уже и сейчас рыскают, ищут: ты ведь не явился после Таганки. А выследят тебя, за тобой и других засекут.
— Значит, в участок?
— Только так. Скажешь, болел. Вот-де выздоровел и явился.
Зиновий смотрел на Ивана Калужанина, как школьник на строгого учителя.
— Завтра же с утра отправляйся в участок, — строго сказал Иван Калужанин.
— А потом?
— А потом? Потом отправят тебя по этапу. Бывает, даже и спросят, куда бы хотел. Ежели так случится, попросись куда-нибудь недалеко от Москвы. Соображаешь?
— В Коломну. Туда попрошусь. Есть причина. Там, в Коломне, родился на свет божий.
— В Коломну, так в Коломну, — согласился Иван Калужанин. — А связь будешь держать со мной таким образом. Слушай и запоминай…
5
— Тебя когда выпустили с Таганки? — спросил писарь в полицейском участке.
— Две недели назад, ваше благородие, — почтительно и вместе с тем расторопно ответил Зиновий.
Он, конечно, знал, что никакое писарь не «благородие», но эту безубыточную форму взаимоотношений с полицейскими чинами Зиновий избрал раз и навсегда и твердо ее придерживался.
— А почему только сегодня явился? — спросил писарь, кивая в сторону висящего па степе отрывного календаря.
— Болел, ваше благородие.
— Какой врач пользовал?
— Никак нет, не пользовал, ваше благородие,
— Па-ачему?
— Платить нечем, ваше благородие.
Исчерпав вопросы, писарь привычным жестом пригладил вихрастые волосы; подойдя к двери, ведущей в глубь здания, приоткрыл ее и, остановившись на пороге, доложил:
— Ваше благородие! Явился из Таганки Зиновий Литвин, не имеющий права жительства. Как прикажете поступить?
— Как положено. Выдворить! — пророкотал уже знакомый Зиновию полицейский бас.
Писарь оказался в немалом затруднении: организовывать этап для одного высылаемого несподручно, просто сказать, смешно… Можно запереть в предварилку, пусть сидит, пока скопится этап… Но сказано ясно: выдворить! А пристав любит скорое исполнение.
Выручил Зиновий, который словно прочитал на лицо писаря обуревавшие того сомнения.
— Пишите, ваше благородие, бумагу в Коломну. Сегодня же к вечеру буду там.
— Почему в Коломну? — насторожился писарь.
— Родом я оттуда. Родился там, — пояснил Зиновий. — Опять же, если дальше куда, мне и доехать не на что. Истинно говорю, ваше благородие.
Почтительное это обращение сыграло, надо полагать, не последнюю роль. Писарь взял с Зиновия подписку о немедленном выезде из Москвы и вручил ему предписание явиться в канцелярию исправника Коломенского уезда.
6
Сойдя с поезда, Зиновий прежде всего отправился взглянуть на родимый дом.
Трудно было надеяться отыскать кого знакомого, больше десяти лет прошло, но хоть в одном да повезло.
В маленьком домике — три окошка на улицу, — в котором прошло детство Зиновия, жили те самые люди, что поселились сразу после них.
Зиновий узнал тетю Настю, хотя и постарела она не на десять прожитых лет, а на все двадцать. А вот тетя Настя никак не могла признать гостя. Ничем, разве что только черными горячими глазами, не напоминал этот высокий, плечистый и… седой парень того верткого малыша. И только когда Зиновий передал поклон от матери своей, всплеснула тетя Настя руками и, не веря глазам своим, произнесла:
— Неужто Зяма?
— Он самый, тетя Настя.
— А голова-то уж совсем седая! Господи! — И тетя Настя заплакала.
Рассказал Зиновий, какая невеселая причина привела его в родные места. Тетя Настя посочувствовала и, не дожидаясь, пока попросят, сама осведомилась:
— Жить-то, поди, негде?
— Отыщу где-нибудь угол, — сказал Зиновий. — Много ли мне надо…
— Зачем искать, — сказала тетя Настя. — Нас-то теперича всего оба два со стариком, дочки-то давно замужем. Живи, сколь хошь, места хватит.
На другой день утром, как положено, явился Зиновий в канцелярию исправника.
Протянул писарю сложенное вдвое предписание, а в нем — хрустящий бумажный рубль.
— На работу определить? — спросил писарь, обрадованный щедрым подношением.
— Дозвольте, ваше благородие, самому подыскать.
— Сделай милость, — пожал плечами писарь. — Где проживать, тоже имеешь?
— Имею, — сказал Зиновий.
— Где?
— У Митрофана Ежова. Ночной сторож на заводе. Писарь построжел и насупился, метнул исподлобья испытующий взгляд на Зиновия.
— Что это тебя к казенному заводу потянуло?
— Родное место, — пояснил Зиновий. — В этом доме на свет божий родился.
— Как это так?
— Отец мой без малого пятнадцать лет Коломенский завод сторожил.
— Вот видишь! — с укором сказал писарь Зиновию. — Какое доверие отцу твоему от властей было, а ты что! Достукался, под надзор угодил…
Зиновий виновато пожал плечами:
— От тюрьмы да от сумы… Писарь погрозил ему пальцем:
— Это ты брось! Ежели человек с понятием и к начальству не с супротивством, а с почтением, того минует.
— Истинно говорите, ваше благородие, — почтительно согласился Зиновий. — Разрешите идти, ваше благородие?
Писарь напомнил о том, что раз в неделю должен Зиновий являться на отметку, и отпустил его с миром.