Страница 11 из 68
— Что ж теперь? — спросил Зиновий. — Что теперь делать? Терпеть и молчать?
— Верно сказал. Терпеть и молчать. До поры, до времени.
— До какой же это поры?
— А вот об этом стоит поговорить, — сказал Голодный, но остановился, прерванный стуком в дверь комнаты. — А! Чаек поспел! — воскликнул он, подскочил к двери, открыл ее и пропустил Анну Матвеевну с крохотным — стаканов на пять-шесть — самоварчиком, кипевшим и пыхтевшим, однако, как положено.
— Вот за чайком мы с тобой это дело и обговорим. Ты спрашиваешь, до какой поры терпеть и молчать? Дельный вопрос. И отвечу я тебе тоже попросту и без затей. Пока силу не накопим.
— Молча силу не накопишь, — возразил Зиновий. И опять Никита внимательно посмотрел на своего молодого гостя.
— Это хорошо, что в тебе боязни нету, — сказал он. — Только для нашего дела одной смелости, даже самой отчаянной, будет еще мало.
— Опять про терпенье скажете?
— Тоже штука неплохая. А еще организованность нужна. Чтобы если ударить, так не растопыркой, а кулаком…
Зиновий не выдержал паузы.
— Согласен. Кулаком надежнее. Так когда и где? Кто скажет: кого, где, когда ударить?
— Молодец! В корень смотришь, — похвалил Голодный. — Стало быть, понял, какая для нас, для рабочих, нужда в организованности.
— Да что вы мне все про организованность! — взорвался Зиновий. — Малому ребенку понятно, что один в ноле не воин. Вы мне главную правду объясните. А товарищей себе я и сам найду.
— Молод, потому и горяч. Сам найдешь товарищей? Найдешь. Только смотря на какое дело… Вот, на той неделе в Марьиной роще три ухореза подкараулили ночью городового, руки ему связали, рот заткнули, на голову мешок нахлобучили, шашку сломали и обломки за пояс ааткнули. Потом отвели его к полицейской части, привязали к перильцам и оставили… Что скажешь? Лихое дело? На такое товарищей сразу найдешь…
— И сам бы пошел и товарищей бы нашел, — расплываясь в улыбке, подтвердил Зиновий.
Но Никита не ответил на улыбку. Продолжал речь свою сдержанно, почти строго:
— Вот и я про то же. На лихое озорство охотники всегда сыщутся… Ты пойми меня, Зиновий, я не в укор. На такое озорство смелость тоже нужна. Я про другое сказать хочу. Когда придется идти на смертный бой, когда вот сама смерть в глаза… а ведь придется… вот тогда чтобы товарищи твои все, как один, с тобой пошли…
— Опять не про то! — не скрывая досады, вскинулся Зиновий. — Пойдут, все, как один, пойдут! Было бы за что… Бы вот так и не сказали, на кого подниматься? С кем на смертный бой? Городового связали, вам смешно. Может, пристава связать, или тоже смешно? Кого же? Или, может, хозяина нашего. Так он, слышно, в Парижах живет. Кого?
Голодный смотрел на своего нечаянного гостя, можно сказать, с отцовской теплотой. Этот порывистый и ершистый парень с каждой минутой нравился ему все больше.
— Хочешь знать, кого? Это я тебе скажу. Ударить всей рабочей силой надо по главному капиталисту и помещику. По главному хозяину всея Руси. Понял?
— Всея Руси… Это, стало быть, по царю.
— По царю.
Это было непонятно. Царю всю жизнь верой и правдой служил отец, старый николаевский солдат, и гордился этим. Для него царь был не только главным правителем и хозяином, но и вершителем справедливости. Не раз слышал, как вздыхал отец: «Узнал бы про такое царь-государь!» Хотя и приговаривал иногда: «До бога высоко, до царя далеко…» Но все же сам царь был выше подозрений и упреков. Услышал бы отец такое кощунство, своей стариковской рукой задушил бы… Правда, отец и на хозяев не замахивался, хотя отзывался о них зачастую без особого почтения. Он-то, Зиновий другого понятия о хозяевах. Вовсе другого. За эти годы переменил несколько хозяев и уверился в одном: все — живоглоты. Однако же это хозяева — живоглоты, а царь — это совсем иная статья…
— Не верю, — сказал Зиновий, — Не верю, что все беды от царя. Царь всем отец, только дети у него разные.
Теперь уже Никита смотрел на него с сожалением, едва ли не презрительно.
— Кто же тебе эдакой отравой мозги закапал?
— Не отравой. Правда это.
— Кто же все-таки?
— Отец, — твердо ответил Зиновий.
— Какой отец? Тебе и царь отец…
— Мой отец. Он знает, сам двадцать пять лет отслужил.
— На какой же это службе?
— На солдатской. Он под Севастополем покалеченный…
— Ну, слава богу, что на солдатской, — вздохнул с облегчением Никита. — А то я уж было подумал… — И, помолчав немного, спросил Зиновия: — Много ли выслужил отец за двадцать пять лет?
— Немного, — не сразу и нехотя ответил Зиновий.
— А все-таки?
— Две медали и одну лычку.
— Немного, — согласился Голодный и тут же опять спросил: — А теперь отец где?
«В могиле!» — чуть было не крикнул Зиновий, но сдержался и ответил тихо: — Умер…
— Не подумал. Прости. А до смерти где… состоял?
— Ночным сторожем на фабрике Ралле.
Допили чай молча. Зиновий уже решил про себя, что пора уходить. Разговора серьезного теперь уж, видно по всему, не будет, а коли так, чего же попусту время вести. Но Никита снова озадачил его вовсе неожиданным вопросом:
— Значит, стражники, урядники, полицейский пристав и хозяин твой — все против царя?
Такой вопрос был Зиновию не по зубам. Да и что тут скажешь? Что ни скажи, концы с концами не сойдутся. Если действительно все они против, то как же это царь-самодержец — император всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая (не раз слыхал Зиновий, как с великим почтением произносил отец длинный и поначалу непонятный титул царский), как же это он, самый могущественный из монархов земных, допускал, чтобы противились его монаршей воле? А если не супротивники они — стражники, урядники, полицейский пристав и сам хозяин, — а вовсе верные слуги царские, преданные исполнители монаршей воли, то… что тогда выходит?
А у Никиты уже готов следующий вопрос.
— Тогда еще спрошу тебя, как полагаешь, армия тоже против царя?
На этот вопрос за ответом недалеко ходить. Достаточно отца вспомнить. Армия — опора трона. За веру, царя и отечество! Солдат — самый верный слуга царский.
Так и ответил.
— Это ты верно понимаешь, — одобрил Никита. — Армия пока что надежная опора трона…
Несколько раз повторил как бы про себя: «пока что… пока что…» — и снова поднял глаза на Зиновия:
— Ну и ответь мне тогда еще на один вопрос. Имеют ли право рабочие устраивать забастовки?
Зиновий так вскинулся, что чуть не опрокинул стакан с недопитым еще чаем. Имеют ли право? Да забастовки — это единственное, чем может рабочий защитить себя от произвола хозяев. Забастовки — святое право рабочего! И когда забастовщиков увольняют и преследуют, это подло и низко!
— А кто помогает хозяину расправляться с забастовщиками? — спросил Голодный.
— Полиция и фабричный инспектор.
— Правильно, — подтвердил Никита, — Но не только они. Когда фабричному инспектору не удается уговорить забастовщиков, а у полиции не хватает сил разогнать их, тогда власти посылают войска. Солдат и казаков…
Зиновию приходилось слышать про такое, но он не давал веры этим слухам.
Услышанное от Голодного никак не укладывалось в сознании. Он — Зиновий Литвин — может в любую минуту стать врагом. И кому? Царю, про которого отец так убежденно говорил: «Мы все ему дети…»
Никита, словно проникнув в его мысли, пришел Зиновию на помощь:
— Чему ты удивился? Если ты поднялся на хозяина, за кого царю заступиться, за тебя или за хозяина? Если мужик поднялся на помещика, за кого царю заступиться, за мужика или за помещика? Конечно, за помещика и фабриканта. А почему? Да потому, что ворон ворону глаз не выклюет. Царь — самый крупный в России помещик и хозяин. Земли у него больше, в десять раз больше, чем у самого богатого помещика. А на Нерчинских рудниках, которые личная собственность государя императора, спину гнут и кровью харкают десятки тысяч рабочих. Добывают царю-батюшке серебро-золото… Слыхал про Нерчинские рудники?