Путь к себе

Варька посмотрела на сдержанно улыбавшуюся мать и сказала:

— Можно.

Петр Степанович как-то сразу пришелся ко двору. Он помогал матери по хозяйству, носил дрова, топил печь, мыл посуду, хотя левая его неудачно сросшаяся рука плохо разгибалась и мешала даже в самой нехитрой работе. Вечером он помогал Варьке готовить уроки, показывал, как надо правильно выводить палочки и крючки в наискось разлинованной тетрадке.

На общей кухне Петр Степанович заслужил единодушное одобрение, и Варька сама слышала, как одна из соседок сказала, кивнув в сторону их комнаты:

— Повезло Катерине. Хорошего человека встретила.

Варька перестала получать шлепки и подзатыльники. Мать, раньше то резкая, то хмурая, стала мягче и приветливей. Вряд ли Варька понимала, почему оттеплило у матери на душе, но так как перемена эта совпала с появлением в их квартире Петра Степановича, то девочка, сама того не замечая, все больше привязывалась к «дяде Пете».

Однажды ночью Варька проснулась, разбуженная светом и голосами.

Мать, босая, в одной рубашке, сидела на кровати и, зажав лицо руками, плакала, жалко всхлипывая.

Дядя Петя стучал правой здоровой рукой по столу и кричал на нее:

— Не скули, Катька! Не твои пропил! Свои кровяные солдатские!..

Лицо его, всегда такое доброе, показалось Варьке страшным.

— Не скули, говорю! Не береди душу!.. Я три года под смертью ходил! Я стреляный!.. Я колотый!.. Я контуженый!..

Мать заплакала в голос.

— Замолчи, Катька!.. Замолчи…

Так за столом и уснул.

Потом несколько дней ходил хмурый, еще более тихий, чем всегда, и, встречая испуганный Варькин взгляд, мрачнел и отводил глаза в сторону.

А через месяц снова пришел пьяный. И снова стучал кулаком и кричал на мать.

Варька уже не ласкалась к нему, а сторонилась его и вырывалась, когда он хотел взять ее на колени, хотя к ней дядя Петя был по-прежнему добр и заступался за нее перед матерью.

На третий месяц дядя Петя не дотянул до своей пенсионной получки. Пришел без шинели, в замызганной стеганке с торчащими из прорех клочьями пакли.

Мать не заплакала и не сказала ему ни слова. Молча оделась, достала из сундучка под кроватью потертую черную сумочку и ушла. Вернулась часа через два с шинелью. Остаток ночи доспала с Варькой в ее подростковой кроватке.

Утром мать, как обычно, напоила всех чаем и при Варьке (девочка только одевалась идти в школу) сказала Петру Степановичу:

— Уходи. Жизни у нас с тобой не будет.

Когда Варька пришла из школы, дяди Пети уже не было. Больше она его никогда не видела.

Варька долго его помнила. Постепенно забылось его страшное лицо, когда он кричал: «Я колотый!.. Я контуженый!..», и в памяти сохранилась лишь застенчивая улыбка, тихие, чуть шаркающие шаги и ласковые руки…

Второй отчим появился через несколько лет, когда Варька ходила уже в шестой класс. Это был рослый, здоровый, даже склонный к излишней полноте парень. Выглядел он значительно моложе Варькиной матери.

На Варьку он не обращал никакого внимания. Разве только иногда, в те дни, когда не уходил на работу, — что случалось все чаще и чаще, — подходил к Варьке и, заглядывая через плечо, говорил: «Пишешь?» Или: «Читаешь?» Смотря по тому, чем она в это время была занята.

Где он работал, Варька так и не поняла. Да и мать, кажется, этого не знала.

Как-то Варька спросила отчима:

— Валентин Яковлевич, вы где работаете?

— У советской власти в работниках, Варюша, — ответил отчим и радостно, раскатисто захохотал.

Варька подумала, что советской власти немного проку от такого работника, и больше с вопросами к нему не обращалась.

Водочку Валентин Яковлевич тоже любил. И пил ее куда чаще, чем Петр Степанович. Но допьяна никогда не допивался, выпивши не скандалил, а только много хвастал и оглушительно хохотал.

Хуже было то, что и мать стала прикладываться к рюмке. Правда, пила, только если чужих в доме не было. Когда к Валентину Яковлевичу приходили приятели, все, как на подбор, такие же толстомордые и горластые, мать к столу не садилась, хотя Валентин Яковлевич и его веселые собутыльники настойчиво приглашали ее. Валентин Яковлевич в таких случаях сильно обижался и, когда компания расходилась, часто далеко за полночь, строго выговаривал матери. Мать неизменно отвечала, что компания ей не по душе. Случалось, дело доходило до ссоры. Но мать не уступала. Особенно ее встревожило, когда она заметила, что один из приятелей, чаще других навещавший Валентина Яковлевича, стал поглядывать на Варьку и однажды даже похлопал по спине, сказав: «Какая фигуристая!»

Мать тут же отослала Варьку к соседям и велела оставаться там, пока не позовет ее, хотя время было уже позднее. Какой разговор произошел без нее, Варька не знала. Когда мать привела ее домой, пьяной компании уже не было. Не было и Валентина Яковлевича. Он пришел через три дня. Приятели к нему больше не заходили, зато сам он почти каждый вечер уходил из дому и возвращался поздно ночью, а то и наутро.

Варька видела, что матери тяжело, понимала, что отчим срывает на ней зло, и не раз порывалась сказать ей: пусть уж приходят, можно уроки готовить и при них. А Валентина Яковлевича, которого раньше старалась не замечать (насколько это возможно было в тесной квартире), теперь возненавидела.

Валентин Яковлевич ждал, когда перед ним встанут на колени. Не дождался и сменил квартиру.

Через несколько дней после его исчезновения пришел один из дружков.

— Будьте любезны вернуть имущество!

Мать достала из-под кровати ободранный чемоданишко, сложила в него пару стираного белья, зеленую мыльницу и стоптанные войлочные туфли.

— Небогато! — сказал посланец, взяв чемоданишко, и, не попрощавшись, удалился.

Варька была рада за мать, потому что понимала, сколь ни трудно матери одной, с таким, как Валентин Яковлевич, еще труднее. Вообще для своих лет она много понимала, а так как и ростом, и фигурой удалась, то казалась старше своих лет. Среди подруг она была крупнее всех, и учителя, еще не ознакомившиеся с классом, принимали ее за второгодницу.

Училась Варька довольно хорошо. Тройки редко появлялись в дневнике. Уроки готовила прилежно, потому что крепко запомнила сказанное матерью:

— Учись старательно. Тебе надеяться не на кого.

Варька не поняла, и мать пояснила:

— Была бы у тебя мать не санитарка, а врач, как у Тани Золотовой, не ходила бы в одном застиранном платьишке. И мяса бы ела досыта. — И, словно оправдываясь, добавила: — Мне не довелось выучиться, а тебе можно, пока мать жива.

Сказано было убедительно. Конечно, Таню Золотову одевали не так, как Варьку. Да и не одну Таню Золотову. Таких, как Варька Савушкина, в классе было раз, два и обчелся.

И Варька старалась. На уроках сидела внимательно, чтобы не проронить ни слова, даже когда и очень скучно было слушать. Вопросы задавала редко, старалась сама разобраться в книге. Но когда задавала, часто ставила учителей в тупик.

Как-то раз на уроке Конституции спросила:

— Что такое равенство?

Молоденькая учительница выспренне и несколько туманно принялась излагать, что такое «Свобода, Равенство и Братство».

— Значит, нет у нас равенства, — сказала Варька, выслушав ее. — У меня ботинки совсем старые, хуже всех. И питаемся мы дома хуже других.

Учительница смутилась и, чтобы скрыть свое смущение, стала торопливо и сбивчиво объяснять, что платят у нас по труду, а что равенство — это равенство всех в отношениях к средствам и орудиям производства и прежде всего равенство всех перед законом.

— Надо, чтобы не перед законом, а на самом деле, — сказала Варька, когда учительница заставила ее отвечать, поняла ли она.

Нет, учительница не сумела объяснить. Не этих казенных слов ждала от нее Варька. Сейчас же она поняла только: на одну материну зарплату не проживешь. То есть прожить, конечно, можно. Но так, чтобы без латаных ботинок и без заплат на локтях, не проживешь.

И сказала матери: