Страница 4 из 45
Вот так и вышло: совнархоз укрупнили, обком — наоборот, а Елисей Назарович Кравчук ломай теперь голову, как доставить на стройку запоздавшие дизеля.
Да, Сенотрусов, конечно, прав.
Кравчук снял трубку:
— Сенотрусова!
И когда тот ответил, сказал ему:
— Зайди, посмотрим еще раз твои промеры.
Сенотрусов вошел со своей неизменной коричневой папкой. На секунду задержался в дверях, заполнив рослой фигурой весь проем. На одутловатом носатом его лице было выражение подчеркнутой серьезности, какое бывает у человека, с трудом сдерживающего улыбку.
Положил папку перед Кравчуком и стал неторопливо развязывать тесемки.
— Оставь! — сказал Кравчук. — Нет у нас другого выхода. Повезем водой.
Сенотрусов грузно уселся в скрипнувшее под ним кресло.
Сказал с хитринкой в глазах:
— Авантюра?
Кравчук будто не расслышал издевки.
— Простой расчет, Степан Силыч. До Большого Шайтана дойдут по любой воде. Так?
— Дойдут, — подтвердил Сенотрусов.
— Девяносто километров — не пятьсот. Месяц, а то и полтора выгадываем. А чем черт не шутит, пока бог спит! Может быть, и удастся проскочить Шайтаны. Тогда мы и вовсе на коне!
— Главку сообщать?
Кравчук сердито махнул рукой.
— Ну их!.. Никому! Ни главку, ни совнархозу. Позвоню в обком Амосову, доложу, что вынужден принять такое решение. И все.
Сенотрусов встал, сунул папку под мышку.
— Пойду, подготовлю приказ.
— Имей в виду, начальника каравана я уже нашел.
— Ясно! — улыбнулся Сенотрусов. — Сам поедешь.
— Не угадал. Начальником каравана назначаю экскаваторщика Алексея Ломова.
Сенотрусов нахмурился.
— Заполошный.
— Тихоня в таком деле тоже ни к чему, — возразил Кравчук.
Вместо того чтобы идти обедать, Кравчук сидел в кабинете и, попустившись своим мудрым правилом, курил сигарету за сигаретой.
Не ошибочное ли он принял решение?.. Не взяла ли снова верх эмоциональная сторона его натуры?.. Ему, человеку, которому доверено большое дело, следует руководствоваться не эмоциями, пусть самыми благородными, а трезвым рассудком… Сколько раз уже его попрекали партизанщиной. Сколько выговоров отхватил он за то, что брал на себя больше, чем положено… Но не из-за озорства же, черт побери, поступал и поступает он так! Для пользы дела! Чем он виноват, если сплошь и рядом для того, чтобы отстоять существо, приходится жертвовать формой.
Так-то оно так, но все же обмануть самого себя легче всего. Если признаться по совести, то из двух путей, формально безупречного (и потому, как правило, более медленного) и кратчайшего (но опять-таки, как правило, сопряженного с нарушением какой-нибудь из бесчисленных инструкций) — он почти всегда избирает второй…
Яблочко от яблони, от ели шишка. Потому и тянутся к нему люди вроде Лешки Ломова. Потому и у него лежит к таким сердце…
Лешка Ломов — не тот, что заходил к нему сегодня, а тот, кого он знает много лет, — веселый, отчаянный и умный парень. И занозистый.
Кравчуку вспомнилась колоритная сцена, после которой приметил он впервые экскаваторщика Алексея Ломова.
Было это много лет назад. В начале пятидесятых годов. Кравчук работал главным механиком большого строительства. Начальником стройки был генерал. В то время это было модно. Генерал не страдал отсутствием самомнения. И часто, пренебрегая советами более опытных помощников, принимал опрометчивые решения. И, даже будучи явно неправ, никогда решений своих не менял. Дела на стройке пошли под гору. Генерал, по натуре человек энергичный, рвал и метал. Приказы с мероприятиями и выговорами сыпались как из рога изобилия. Но состояние дел не улучшалось.
В такой обстановке собрался очередной партийно-хозяйственный актив стройки. Кажется, на нем присутствовал и кто-то из Москвы.
Президиум разместился за длинным столом, занимавшим почти всю клубную сцену. Генерал сидел на облюбованном раз навсегда месте, сбоку стола, и, слегка откинувшись на спинку стула, строго и внимательно оглядывал переполненный строителями зал.
Ничто не предвещало грозы. Казалось, на небе ни единого облачка, но именно в этот вечер генералу пришлось пережить самые трудные в его жизни часы.
Недовольство его самодержавным стилем руководства, накапливавшееся месяцами, именно в этот вечер переплеснуло через край. Экскаваторщики и шоферы, начальники строительных участков и парторги, инженеры из управления стройками — все выступали напрямую. С гневом и горечью говорили о явных ошибках и просчетах начальника стройки, о его самонадеянности и бестактности, о неумении работать с людьми и бездушном к ним отношении.
По-видимому, таких слов генералу никогда не приходилось выслушивать. Он сидел багровый от лба до затылка. Белоснежный целлулоидный воротничок туго врезался в набрякшую от напряжения шею. Время от временной делал краткие пометки в лежавшем перед ним раскрытом блокноте. Судя по всему, он собирался испепелить критиканов.
Доконал его окончательно экскаваторщик Ломов.
Алексей поднялся на сцену легким молодцеватым шагом. Встал за трибуной, подтянутый, с редким орденом Александра Невского над правым карманом новенькой солдатской гимнастерки.
Окинул зал стремительным взглядом, сверкнувшим из-под темной шапки кудрей, и воскликнул с неподдельным изумлением:
— Товарищи, что происходит!.. Что я слышу, дорогие товарищи!.. Ушам своим не верю… Я солдат, всю войну прошел. Начал под Ржевом рядовым, закончил в Берлине младшим лейтенантом. Я на генерала привык как на бога смотреть. А тут что я слышу! Каждый выходит на трибуну и поносит товарища генерала почем зря! И то он плохо сделал, и другое, и третье! — Звонкий голос Алексея все гуще наливался возмущением. — Не могу я такое перенести!
Зал отозвался глухим ворчанием.
Генерал, сдвинув брови, пристально смотрел на яростно жестикулирующего Алексея, удивленный неожиданной и столь темпераментной поддержкой. Хотя несколько настораживала чрезмерная прямолинейность выступления.
И тут Алексей выпустил в упор крепко запыжеванный заряд:
— Не могу перенести! Мое солдатское сердце кровью обливается, когда так поносят генерала. И вы знаете, товарищ генерал, что мне всего больнее?.. — Голос его дрожал от волнения. — Что мне всего обиднее?.. То, что правильно вас критикуют. Совершенно правильно, товарищ генерал!
На мгновение зал застыл, потом разом взорвался гомерическим хохотом.
Алексей давно уже спустился с трибуны и уселся на свое место, а зал все еще грохотал…
Вот такой был парень…
Размышления Елисея Назаровича прервал резкий звонок.
— У телефона… — отозвался Кравчук.
— Слышу, что у телефона, горе мое! — со вздохом сказала жена. — Может, хоть ужинать придешь?..
Глава третья
ПЕЧАТЬ И ПОДПИСЬ
Алексей не стал вызывать машину с базы. От аэродрома до пристани было от силы километра два. Быстрее дойти пешком. Дорога каждая минута.
Отправляя его, Кравчук сказал:
— Поспешай. Там уже разгружают. По рации связаться не удалось. Сенотрусов послал телеграмму, когда еще она дойдет…
А потом, перед самой посадкой в самолет, уже наедине, спросил:
— Ты все понял, Алексей?
— Понял, Елисей Назарович.
— Не все. Потому что я тебе тоже не все сказал. Никто не разрешал мне везти дизеля водой. Теперь понял?
— Сразу понял, Елисей Назарович.
Чего уж тут не понять!.. На крутой риск пошел Назарыч… Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!.. «Грудь в крестах» — это, конечно, только для складу, а вот «голова в кустах» — это очень даже точно…
Самолет, разворачиваясь на курс, круто лег на правое крыло. Алексей прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора. С высоты река была видна до самой Крутой Луки. Крутыми петлями, местами почти смыкающимися в кольцо, металась она среди беспорядочно переплетенных хребтов. Густо-зеленые волны горной тайги, синея, уходили за горизонт. Темная, почти черная вода курилась дымками туманов. А перед самой Кривой Лукой и сразу после нее на темную ленту реки бросили по шкурке серебристого каракуля. Это сверкали буруны на порогах Большой Шайтан и Малый Шайтан…