Страница 36 из 45
— Вот, после войны вскорости, линию высоковольтную тянули через тайгу. Провода навешивали. Торопились к Октябрьской ток пустить по проводам. Трасса тяжелая: как низина, как топь. Гнус, мошка — свету белого не видать. Морды у всех распухли — глядеть страшно. Спать ляжешь — не уснешь, все тело зудит, ровно в крапиву улегся… Где по сухому, куда ни шло. Зацепил трактором всю связку проводов — и волочи от опоры к опоре. А через болото сам, заместо трактора, по одному проводу вытягиваешь. Обвяжут тебя веревкой для страховки — и пошел. Вода в зыбуне холодная, пока перебредешь, кишки к хребтине пристынут… Пятеро нас было в бригаде. Четверо, вот, выдюжили, а брательник мой меньшой вовсе застудился…
Митрич примолк, потом снова вскинул глаза на Григория и глухо закончил:
— И такой Кавказ не день, не два, а с весны до осени… И заметь, никто не заставлял, сами понимали…
Варька спросила участливо:
— А брательник-то как, долго болел?
— Умер, — сказал Митрич. — Там возле опоры и похоронили… А он, между прочим, тоже вместе мог по Кавказам в белых штанах…
Глава двадцать первая
ТУМАН РАССЕИВАЕТСЯ
— Опять на катер спасаться пойдешь? — спросила Варька, когда все поднялись от догорающего костра.
Роман опередил ответом:
— Уступаю начальнику свою койку.
— Жди, пока позовут! — зло отрезала Варька и повернулась к Алексею: — Чего пристыл?
Он удержал ее за руку и подождал, пока все отойдут.
— Ну что ты так при всех!..
— Мне бояться некого!.. Ты что-то стал шибко стеснительный.
— Полно тебе…
Он притянул ее к себе и поцеловал. Варька губы не отвела, но на поцелуй не ответила.
— Пойдем…
Обнял ее за плечи и осторожно повел вниз по пологому спуску. Варька шагала машинально, как лунатик, не прислоняясь к нему и не отстраняясь, а как-то безразлично повинуясь ему…
Это молчаливое безразличие напугало его.
«Что с тобой, Варенька?» — хотел спросить он, но вовремя понял, что такие вопросы не задают, просто потому, что на них не получишь ответа.
Они медленно поднялись по трапу и прошли в кормовую надстройку, приспособленную под артельную кухню. Часть ее была выгорожена тесовой переборкой под Варькино жилье.
Варька зажгла в кухне лампу, пропустила Алексея в свою каютку, откинула одеяло на постели.
— Ложись.
— А ты куда?
— Сейчас я. Посуду приберу. Ложись. Спи.
И прикрыла дверь.
Алексей разделся и лег. Сквозь щель в рассохшейся дощатой двери пробивался узкий светлый лучик. Алексей передвинул подушку, чтобы свет не падал на лицо, и закрыл глаза. Слышно было, как Варька черпаком налила воды в таз, потом мыла миски, вытирала их и ставила на полку. Алексей считал про себя: первая, вторая, третья… Но, видно, у Варьки нашлась еще какая-то работа, потому что, поставив на полку последнюю девятую миску, она все еще оставалась на кухне.
Алексей понимал: она не торопится к нему. Ну что ж… Так оно и лучше. Давно пора рвать концы.
— Варя!
— Да спи ты!
— Дай еще сто!
Сам удивился, когда Варька, не прекословя, принесла ему кружку и круто посоленный ломоть хлеба.
— Молодец ты у меня!
И покровительственно похлопал по плечу.
Варька даже не шелохнулась. Приняла у него кружку и недоеденный ломоть и, не сказав слова, снова ушла.
И снова чем-то громыхала и звякала на кухне… Так и заснул, не дождавшись ее…
…Проснулся от резкого звука сирены. В оконце, задернутое занавеской, пробивалось белесое раннее утро. Туман рассеялся. Развиднело…
Приподнялся на локоть, собираясь вставать. Варька, спавшая у стенки, тоже проснулась, удержала его.
— Куда ты?
— Отчаливают.
— Куда ты такой? Шагнешь мимо трапа. Спи!..
И пригнула его своей сильной рукой…
Значит, она всю ночь здесь, рядом с ним… Глупой и ненужной показалась давешняя досада. Как в первые дни их близости, Варька была родной и желанной.
Притянул ее к себе, горячо задышал в лицо:
— Варька!.. Варенька!.. Люблю я тебя…
— Ладно… ладно, лежи… — пыталась отвести его жадные руки, но враз обессилела…
Потом он счастливый и усталый спал, уткнувшись лицом в ее плечо…
Варька лежала и смотрела в пустоту невидящими глазами. Опять все сначала… Он ее не обманывает. Только он сам себя не знает. Она лучше знает и понимает его… Его, может быть… А вот в себе самой ошиблась… Уж все думано-передумано…
Алексей тяжело заворочался во сне. Глухой невнятный шепот оборвался стоном. Острая материнская жалость кольнула в сердце. Погладила его по голове, как ребенка.
Он еще теснее прижался к ней и простонал уже громко:
— Фиса!.. Фиска!..
Вот оно!.. Он и обнимал не меня, а ее!..
Высвободила руку из-под его тяжелой головы, поднялась, накинула пальтишко и вышла на палубу.
Заря, в начале ночи горевшая над левым берегом, теперь, к утру, перешагнула реку и занималась на правом. Варька живала и севернее, видала и знала белые ночи, но здесь, посреди величавой и сейчас пустынной реки, вдали от едва угадываемых берегов, когда человек один на один с землей и небом, все это — и виденное и знаемое — воспринималось глубже и ближе прикасалось к душе.
И не усталость, не безразличие, а какое-то мудрое спокойствие пришло к Варьке.
Все, что было между ними, день за днем прошло в ее памяти. Но виделось глазами как бы кого-то третьего, которому одинаково хорошо понятно было все, что происходит с ней и с ним.
И как он, совсем тогда одинокий, потянулся к ней в тюремном лазарете, и как она, такая же одинокая душой, откликнулась ему… И как она отсылала его к той, другой, хотя тогда лишиться его ей было безмерно тяжело… И как, поняв, что никогда не будет он с ней полностью счастлив, а значит, и она с ним не будет полностью счастлива, подготавливала себя к неизбежной развязке, и подготовила, и не хватало только капли, переполняющей чашу, и этой каплей стало лживое в своей неопределенности слово «попутчица»… И как снова она откликнулась ему, малодушно обманув себя, и как быстро очнулась…
Гулкий, сиповатый и оттого будто злорадный гудок пронесся по реке. Ему ответила пронзительная сирена катера. Снизу шел караван.
Гриша выскочил из рубки на левый борт и дал отмашку белым флагом. Приглядевшись, Варька увидела, как на левом борту идущего навстречу корабля (это был не разлапистый плоский пароход, а именно корабль — узкий, поджарый) сигнальщик, невидимый на таком расстоянии, тоже отсалютовал белым флажком.
Корабль стремительно приближался, вспарывая острой грудью розовеющую в отблеске зари целину и разваливая ее надвое высокими пенными бурунами. Варька поразилась мощи корабля: он волочил за собой десятка полтора барж, каждая из которых была в несколько раз больше их двухсотки.
Баржевой матрос на замыкающей караван сухогрузной барже заметил Варьку, помахал ей фуражкой и крикнул что-то, слов она не расслышала.
И опять она осталась одна со своими мыслями…
Усмехнулась своему сравнению: так же, как вот этот корабль мимо нее, так и Лешка со своей кипучей и зыбкой любовью. Да и любовь ли это?.. Любовь у него там… Сегодня же, нечего тянуть, поговорить с ним прямо, глаза в глаза. Если сам не может понять, пусть от нее услышит… Оборвать все напрочь, и сразу легче станет…
Она стала обдумывать, как она ему скажет, и уже почти сыскала нужные слова, но словно въявь увидела его непонимающее лицо. Нет, это только масла в огонь. Только сильнее, на какое-то время, привязать его к себе. Надо, чтобы без помехи созрело то, что уже зреет в его душе. Он уже начинает тяготиться ею… У нее хватит сил помочь ему…
Подошел Митрич, неслышно ступая босыми ногами.
— Рано встаешь…
— Да и вы, Трофим Димитрич, — сказала Варька, думая, как это он не боится босыми ногами по щербатой палубе: занозиться запросто…
— Мои годы такие… Молодой был, с постели не убегал.
— Стало быть, — улыбнулась Варька, — и я уже… не молодая.