Путь к себе

И когда поняла, то испугалась.

Давно уже отвыкла она прятаться от себя. Была подсознательно уверена в своем бесстрашии и, тоже подсознательно, гордилась этим. Давно уже твердо положила себе за правило: не обманывать себя. Все ничтожное и жалкое, дурное и преступное в жизни человека начинается с того, что человек пытается обмануть самого себя. Очень часто это удается. И в ее жизни было такое. Но чем слаще сон, тем горше пробуждение. Все это она испытала, через это прошла…

Положив для себя правилом безоговорочную прямоту в любых взаимоотношениях, такой же прямоты требовала и от других. Если замечала неискренность, человек переставал существовать для нее, как бы до этого ни был ей дорог. Так было до сих пор. В поступках своих была решительна до резкости и никогда не терзалась сомнениями.

Но вот вторая встреча с Алексеем выбила ее из привычной колеи.

Сходясь с ним, она не испытывала угрызений совести. И не потому, что поверила письму, порочащему жену Алексея. Она была искренне убеждена, что когда двое устраивают свою жизнь, то важно лишь то, чтобы они, эти двое, шли один к другому с открытой душой. Никакой третий в расчет не брался. Третий — лишний. Ее тянуло к Алексею. Его тянуло к ней. Она это чувствовала, и этого для нее было достаточно. Но она была по-хорошему горда, чтобы не навязываться ему. И как только заметила, что он тяготится ею, круто все оборвала.

И если бы, когда судьба вторично свела их, Алексей сумел сдержать свою взволнованную радость, Варька бы и пальцем не шевельнула, чтобы вернуть его себе.

Но он по-прежнему желал ее. Он не мог этого скрыть, да и не хотел скрывать. И она снова пришла к нему. Но едва только пришла, снова увидела, что душа у него расколота надвое.

И вот уже несколько дней — для нее срок очень долгий — она в необычном для нее и потому особенно мучительном состоянии нерешительности.

А решать надо. Решать самой. Ему… не по силам…

Больнее всего то, что она знала, как надо решить. Знала… и медлила. Неужели она так устала душой?.. Или просто обабилась?..

К ночи русло реки внезапно заволокло туманом. Сперва задымилось над самой водой, потом серой завесой прикрыло звездочку, повисшую над горизонтом, а через несколько минут и Большая Медведица, только что проступившая в тусклом зените, скрылась из глаз.

— Давай к берегу! — распорядился Степан Корнеич.

Алексея задело, что лоцман даже не спросил его согласия. Все-таки начальник каравана, к тому же и стоит рядом. Не говоря уже о том, что каждый час промедления может оказаться роковым для экспедиции. Алексею даже подумалось, что старик излишне осторожен, прямо сказать — трусоват. И он попытался возразить:

— Зачем к берегу? Прожектор у нас сильный. Плесо чистое. Можно сигналить почаще, чтобы не столкнуться.

— Кому сигналить-то? — рассердился Степан Корнеич. — Кто в такой туман ходит? Все к берегу приткнулись. Роман! Говорю, к берегу!

— А я что делаю! — тоже с сердцем отозвался Роман.

Он был раздосадован непредвиденной задержкой. Пропадала надежда на белые ночи. Вода на Порожной уходит. Каждая минута дорога. Придется караван по камням волочить.

На малом ходу развернул караван и стал осторожно подводить к берегу.

— Что же, ночевать здесь будем? — спросил Алексей.

— Может, развеет, — вздохнул Семен Корнеич и ворчливо добавил: — Погода, скажи, стала непутевая! Прежде никогда в это время с вечера тумана не было. Разворошили небесную канцелярию! Ракеты, спутники…

— Спутники-то при чем? — возразил Алексей.

— Ну, бомбы. Одна маета…

— И бомба в нашем хозяйстве нужна, — сказал Алексей.

— В нашем куда ни шло, — согласился Степан Корнеич, — а в ихнем лучше бы не было. Тут ведь до греха недолго. Найдется такая горячая голова, вроде твоей. Швырнет одну… и пошла писать губерния.

— Это почему же вроде моей? — спросил Алексей, притворяясь обиженным.

— Потому. Тоже норовишь на рожон переть. Погляди, далеко ли баржа, а огня ходового не видно. Это еще вверх по течению можно рискнуть. Ткнешься в берег или в мель, застопоришь. Течением обратно стянет. А мы на пониз идем. Да еще с возом. Тут уж, коли ткнулся, задние все на тебя. Собирай щепки!.. Или в неходовую протоку заскочить. Вода на убыль, обсохнешь и кукуй до самой зимы… В нашем деле, Алексей, опаздывать нельзя, а торопиться вовсе…

На берегу развели костер. Не говоря, что приятно в сырой туман посидеть у огонька, была и другая, вовсе основательная причина. Баржевой с хвостовой двухсотки, хромой и молчаливый мужик, которого за угрюмость и не по годам длинную бороду все звали на стариковский лад Митричем, добыл на блесну молодого таймешонка, килограммов на пять.

Все оживились, когда Митрич принес рыбину и положил на траву у костра со словами:

— Вот как сгодился!

Таймешонок, только что вытащенный из воды, где он гулял на надежном кукане, бил хвостом по траве и судорожно заглатывал воздух. На широкой его спинке, покрытой мелкой темно-сизой чешуей, светлыми бликами отражалось пламя костра.

— Хорош жигаленок! — сказал Степан Корнеич.

Гриша достал из ножен подвешенный к бедру длинный якутский нож и пошел к воде потрошить тайменя.

— Смотри не упусти! — крикнул вдогонку Алексей.

— А то самого в котел! — добавил Роман.

Сеня сбегал за топором, вырубил в тальнике две рогулины и стал налаживать таган. Варька, присев на корточки, чистила картошку.

Когда уха сказалась готовой терпким и по-особому пряным запахом, Степан Корнеич, хитро прищурясь, посмотрел на Алексея и выразительно крякнул.

Алексей понял и распорядился Варьке:

— Принеси по сто!

Чарку выпили за Митрича, добывшего добрую рыбку, за Варьку, изготовившую вкусную уху, и за хорошего начальника, уважившего работяг.

— Хороший по две подает! — возразил заметно повеселевший Гриша.

Алексей решил быть безусловно хорошим и поманил было Варьку, но Степан Корнеич остановил его:

— Однако, скоро развиднеет. А опосля второй вас не добудишься.

Гриша заметно огорчился, но Роман решительно поддержал старика:

— Доживем, и по третьей поднесут. А пока в самый раз.

— Для аппетиту! — жалобно протянул Гриша.

— То-то у тебя его не хватает.

Аппетита хватило. Впрочем, и ухи тоже.

— Наелся, как дурак на поминках, — сказал Роман, с трудом опрастывая вторую миску. — В следующий раз, Митрич, такого крупного не лови!

Варька унесла посуду. Мужики закурили. Степан Корнеич отсылал всех отдыхать, но никому не хотелось уходить от костра.

— Пожить бы так привольно хоть недельку, другую… — мечтательно произнес Гриша.

Он растянулся навзничь на траве, раскинув руки и ноги. Рыжая щетина на его худом длинном лице стала совершенно огненной.

— Так нет, — продолжал Гриша, — все торопимся, все куда-то спешим. Все выполняем, перевыполняем. Все скорей, скорей, срочно, досрочно… И так всю жизнь, пешком на ероплане!.. Я вот пятый год работаю, ни разу летом отпуска не дали…

— Тебе одному, что ли? — флегматично заметил Сеня, подгребая в костер рассыпавшиеся головешки. — Где работаем? На водном транспорте.

Гриша рывком поднялся и сел, скрестив под себя ноги.

— Не учи ты меня. Сам грамотный. Ну и что, на водном транспорте? Я, может, тоже хочу летом в белых штанах по Кавказам гулять! Или на водном транспорте, значит, мне всю жизнь не видать красивой жизни!

— Что ты понимаешь в жизни, сосунок! — глухо и строго произнес Митрич, сидевший поодаль с цигаркой в руке.

Все обернулись к нему. Если бы давеча таймень, принесенный им, заговорил вдруг, наверно, удивились бы меньше.

— Что ты понимаешь в жизни? — повторил Митрич, уставясь на опешившего парня тяжелым и гневным взглядом. — Ты на готовое пришел. Тебя жареный петух в ж. . . не клевал… Вот я тебе расскажу… про красивую жизнь…

Он не заметил, как сломал цигарку, долго вертел другую трясущимися пальцами, прикурил от тлеющей головешки, затянулся несколько раз и заговорил: