Путь к себе

Но Фиса уже совладела с собой.

— Спасибо вам… Не надо ничего… пока… Нет у меня нужды… Толя вот помог…

— И мы не рыжие, — сказал Ленька Соколок. — Так что ты в панику не кидайся. Я не про это, — он показал на белый пакет. — Я насчет Алексея. Он ведь понял все. Сам заявил. Значит, человеком будет.

И вот тут у Фисы не хватило сил.

Закрыла руками мокрое лицо. Зашептала исступленно:

— Лешенька!.. Зачем ты это?.. Зачем?.. Как жили хорошо!.. Зачем ты это, Лешенька… милый мой… родной…

Все, помрачнев, опустили головы.

Семен Семеныч подошел к Фисе. По-отцовски погладил по голове большой своей рукой с толстыми узловатыми пальцами.

— Поплачь, дочка, поплачь… Боль слезой отойдет… Поплачь, не гляди на нас. Не чужие… На Алексея своего зла не держи. Оступился он, поправится…

У Анатолия зябкой дрожью стучали зубы. Застонал, чтобы не закричать.

Неправда!.. Неправда! Подлец он!.. Загубил твою жизнь, Фиса!..

Убил бы его сейчас. Не помиловал.

— Мы пошли, дочка, — сказал Семен Семеныч и махнул рукой ребятам: пора, нечего рассиживаться.

Пропустил вперед Шмелева и Соколка, у самой двери обернулся.

— Если мальца оставить, старуха моя всегда дома. Так что не сомневайся.

Фиса вряд ли чего слышала. Так и сидела, закрыв лицо руками.

Анатолий, кусая губы, смотрел на ее вздрагивающие плечи. Услышал, как хлопнула дверь за уходящими, очнулся и, стараясь ступать бесшумно, медленно пошел из комнаты.

— Останься, Толя, — сказала Фиса.

Анатолий вздрогнул от неожиданности. Когда обернулся, лицо у него было почти испуганное.

— Скажи правду, Толя. Полина знает, что ты ко мне пошел?

— К чему это ты спросила?

— Не смеешь сказать?

— Сама послала. Я тебе говорил.

— Правду?

— Никогда я тебя не обманывал… — понурился и вполголоса, словно себе: — Может, потому и…

— Толя… милый, не сердись на меня… Сама не знаю, что говорю. Или не знаю я тебя… Ты никого не обманешь. Ни меня… ни Полину… Ладно, иди, Толя…

Уже в дверях окликнула:

— Толя!.. Очень мне тяжело одной… Ты… хоть не часто, приходи…

Шилишперов, как всегда после обеда, подошел к окну, подсыпал в клетку синицам корму и взгромоздился на трон. Серафима Ивановна — такая же долговязая и костистая, как ее супруг, — троном называла кресло, самолично сооруженное Шилишперовым. Тимофей Романыч сработал кресло специально для того, чтобы удобно было смотреть из окна.

А смотреть в окно было любимым домашним занятием Шилишперова. С женой он разговаривал мало. Она обманула его надежды. Всем было известно, что у отца ее, старого вдовца, большие деньги. Всю жизнь старался на золотишке. А жил старик скромно: видать, остерегался выдать себя. Все должно было отойти единственной дочери, Серафиме. Шилишперов махнул рукой на неказистое ее обличье и женился. В свое время старик умер. А денег не оказалось.

Шилишперов даже не побил жену. Но разговаривать с ней почти перестал.

С тех пор и пристрастился смотреть в окно. Разлюбезное занятие. Никаких хлопот, дармовая радость. Люди, когда они не чуют, что за ними глаз, раскрываются начисто. Никто по всей улице не знает столько о своих соседях, как Тимофей Романыч Шилишперов.

Особенно по ночам интересно смотреть. Летом ночи светлые, видно, как днем. Кто с кем, кто к кому, кто за кем — все как на ладони.

С тех пор как Алексей Ломов уехал на золото, строгий доклад у Шилишперова за Анфисиным крыльцом. Особенно как известно стало, что посадили Алексея.

Потому как два года не два дня. Любила не любила, а живой человек. Каждый день хлеб ест. Тут недолго и до озорства. А бабе озоровать не положено. Мужик — из дому, а баба — все в дом.

Много вечеров просидел Тимофей Романыч на своем скрипучем троне без пользы. Сегодня в первый раз был вознагражден за свое завидное упорство.

Когда вошли в дом к Анфисе Ломовой, Тимофей Романыч не заметил. Видно, вошли, пока он обедал. Зато, когда выходили, всех пересчитал. Сперва вышли трое. Одного из них сразу признал: Ленька Соколок. Этот уховерт зря не станет ходить.

На радостях чуть было не упустил главного. Но не упустил. И даже в точности разглядел. Последним, много спустя после первых трех, наособицу, вышел Анатолий Груздев.

Теперь все. На сегодня хватит. Да уже и смеркаться стало. Тимофей Романыч записал в книжечку для памяти: кто вышел, какого числа и во сколько часов. В таком деле полная справедливость нужна.

С того дня каждый вечер Шилишперов неослабно наблюдал за Фисиным крыльцом.

Через неделю примерно Анатолий Груздев снова зашел в дом Ломовых и пробыл там почитай что полчаса.

Проводив его взглядом, Тимофей Романыч оставил свой пост и, довольно потирая руки, сказал супруге:

— Засек я его! Смирен, смирен, а проторил дорожку. Видно, правду говорят: в чужую жену черт ложку меду кладет.

— Однако ты пальцем в небо, Тимофей Романыч, — возразила обычно во всем согласная Серафима. — Не такая Анфиса, чтобы подолом вертеть.

— Не знаю я вашего брата! — ощерился Шилишперов. — Было время, сам таскался!

«Ты и сейчас, кобелина, не прочь…» — хотела сказать Серафима, но поостереглась.

Тимофей Романыч не одобрял таких вольностей.

Глава девятнадцатая

ОН ДО НЕВОЗМОЖНОСТИ ГОРДЫЙ

Появилась надежда, что должны успеть. Нет, пожалуй, даже уверенность. Определенная доля надежды была с самого начала, иначе зачем бы затевать такое рисковое дело. Нет, все было сложнее. Когда он принял решение приступать к сооружению потерны, долгосрочные гидрометеопрогнозы обещали поздний паводок. Потому он и решился. Хотя отлично понимал, что ему, как минеру, ошибаться позволено только один раз.

Конечно, начинать потерну следовало сразу после того, как осушили котлован, то есть в конце ноября. Но группа проектирования не выдавала рабочим чертежей. Она и не могла их выдать. Утверждение проекта затянулось. Он, как мог, торопил события. Обращался за помощью в обком, писал докладные в Госкомитет и Госплан.

Не помогало.

— Они там никак не могут решить, как ставить плотину: поперек реки или вдоль, — сказал он в сердцах и распорядился своему техотделу срочно изготовить рабочие чертежи.

Потом чертежей оказалось в избытке: проектировщики выдали и свои поспели. Но время ушло. Ни по каким расчетам до паводка не успеть. Пообещали позднюю весну. Решился. Вгрызлись в дно. Начали бетонить. А весна передумала, заторопилась…

Работенка, черт побери! Круглый год оглядывайся да оберегайся: то зимы, то лета!..

Кравчук только что вернулся из котлована, где пробыл почти целые сутки.

Уже рассветало, но в кабинете с зашторенными окнами было почти темно. Кравчук качнулся в кресле, собираясь встать и отдернуть шторы, но передумал. Посидеть так, подремать, пока придут в контору и начнется рабочий день. Но почему-то не дремалось. Хотя он чувствовал усталость, обволакивающую все его большое тело, голова бодрствовала, словно была свежей, вовсе не утомленной. Тревога гонит сон, это понятно. Но он уже утвердился в мысли, что удастся обогнать наступающую весну и закончить потерну до паводка.

Он утвердился… Как раз от него тут меньше всего зависело… Работали как… даже слов не придумано для такой работы… Как звери!.. Да разве звери могут так работать!.. Они вообще не могут работать… До чего же глупые слова говорим мы зачастую…

И это он, именно он, виноват в том, что люди принуждены работать не как люди, а как звери…

Потом будут речи. Выполнили! Одержали очередную победу! Он будет говорить речь. Другие будут говорить. И кто-то из тех, что все эти дни и ночи работают… как звери, Митрохин скорей всего, у него язык хорошо подвешен, тоже будет говорить… Митрохину можно. Заработал. А вот ему, начальнику стройки, если по совести, так снять шапку, поклониться в ноги и сказать: «Простите меня, добрые люди! Для того поставлен, для того меня советская власть хлебом кормит, чтобы люди работали, как люди, и жили, как люди…»