Путь к себе

— У тебя какой фарт? — все так же резко спросил Шмелев. — Ты мастеровой!

— Совершенно правильно вы говорите, — печально и как-то поспешно согласился Мисявичус, — какой у меня фарт! У меня заработок. Немножко больше могу заработать, чем у нас в Литве. Это весь мой фарт.

И, хотя никто не задавал ему вопросов, стал пространно рассказывать, как он работал на золотых приисках, будучи выслан из Литвы, несправедливо выслан, как вернулся на родину, когда закончился срок высылки, как решил снова поехать в Сибирь, где можно лучше заработать, но у него фарта в жизни не было, даже здесь, на золотой земле, где деньги сами в руки плывут. Вот когда он имел мастерскую…

— Хватит! Меняй пластинку! — оборвал его Шмелев. — Только и разговору: о деньгах да золоте… Будто не о чем больше.

Все давно уже спали, только Алексей никак не мог уснуть.

Разбередил душу долговязый литовец разговорами о фарте… Хоть бы взглянуть на такой самородок… Везет же людям… А что толку?.. Хоть два пуда выверни, взять-то нельзя!.. Ходи у воды, не напейся…

Томила жажда. Встал, ощупью добрался до стола, нашарил банку из-под ананасов. Осторожно, чтобы не порезать губ рваным краем, напился кисло-сладкого, похожего на облепиховый, сока и снова улегся. Алексей привык засыпать сразу. Прислонился к подушке — и конец, как в яму провалился. А тут черт знает что!

У изголовья маячил нескладно длинный Мисявичус, заглядывая в душу прозрачными своими глазами, и, словно жалуясь ему, рассказывал про печальное свое невезенье и про счастливчиков, кому деньги сами в руки плывут… А потом и его не стало. Алексей остался один, и ему сразу подфартило. Подобрался ковшом под глыбу, вывернулся, поднял и обомлел. Смотрит на него глыба золотым глазом… Самородок!.. Круглый как шар, что остался висеть дома на елке, такой же большой, желтый и блестящий… Опустил ковш на землю, спрыгнул, подбежал, схватил шар, а он как впаянный, не отдерешь… Замахнулся камнем ударить по золотому шару что есть силы! Мисявичус руку перехватил: «Нельзя — это мое золото!»

— Не дам! — закричал Алексей и проснулся.

Возле койки стоял Шмелев, светил карманным фонариком ему в лицо.

— Чего кричишь? Вставай, на работу пора!

Глава двенадцатая

ЕЩЕ БОЛЕЕ ДЛИННЫЙ РУБЛЬ

Мисявичус, как всегда, неслышно открыл дверь и с порога огляделся.

Кроме Алексея, лежавшего на койке, в комнате никого не было. Короткий зимний день догорал в верхних стеклах окна, и по полу уже стлались сумерки.

— Я услышал, что вы очень заболели, — заботливо произнес Мисявичус.

Алексей повернул к нему голову.

— Ерунда! Простыл немного…

— Я принес вам отличное лекарство.

Литовец сунул руку за пазуху и смешно согнулся, словно переломил длинное свое туловище, извлекая из глубокого кармана что-то завернутое в бумагу.

— Самое отличное! — повторил он с необычным для него сияющим выражением на узком большелобом лице.

Развернул бутылку и торжественно сообщил:

— Армянский. Пять звездочек. Экстра!

Алексей, изумясь, присвистнул.

— Откуда?

Мисявичус скромно улыбнулся.

— Есть у меня в продснабе… один знакомый.

Достал из кармана складной нож с полным кулинарным набором, откупорил коньяк. Подвинул к изголовью табурет, поставил на него бутылку и кружку.

— Примите достаточную дозу — и будет совсем хорошо.

— Надо еще кружку, — сказал Алексей.

— Я не больной, — возразил Мисявичус.

Алексей весело подмигнул.

— Никому не вредило!

Мисявичус не стал спорить, взял с подоконника вторую кружку.

Алексей разлил коньяк, граммов по полтораста. Огляделся, словно ища чего-то.

— Закусить? — забеспокоился Мисявичус.

— Ладно! — сказал Алексей. — Так пойдет!

— Правильно! — подтвердил Мисявичус. — Один мой знакомый говорил: коньяк закусывают лимоном; если лимон нельзя иметь, коньяк закусывают сыром; если сыр нельзя иметь, коньяк не закусывают ничем.

Алексей выпил сразу, крякнул и поморщился. Мисявичус пил не торопясь, мелкими глотками, смакуя.

— Хорош коньячок! — сказал Алексей. — А вот, говорят, французский коньяк самый классный?

— Приятный коньяк, — подтвердил Мисявичус. — Но это тоже очень хороший. Иностранцы очень высоко оценивают советский армянский коньяк.

— Добьем? — Алексей потянулся к бутылке.

Мисявичус убрал свою кружку.

— Пейте вы. Вам надо для здоровья.

— Нет, так не пойдет! — шумно запротестовал Алексей. — По-братски! По совести.

Он уже заметно охмелел.

Мисявичус, вежливо улыбаясь, подставил кружку.

Какое-то время Алексей лежал навзничь, прикрыв глаза и блаженно ухмыляясь. Потом приподнялся на локте, сбросил одеяло.

— Жарко!

— Не надо! Не надо! — встревожился Мисявичус. — Вам именно хорошо нужно прогреться.

Он заботливо укрыл Алексея одеялом.

— Я очень хочу, чтобы вы были скорее здоровый.

Алексей неопределенно хмыкнул.

— Вам-то что?

— Я очень хочу, чтобы вы были скорее здоровый, — повторил Мисявичус. — Вы для меня очень привлекательны. У меня есть для вас очень серьезный разговор.

Алексей посмотрел на него с пьяным любопытством.

— А ну давай!

— Может быть, сейчас не надо. Может быть, лучше потом, когда вы будете здоровый?

— Чего потом! Давай, раз начал!

Будь Алексей не столь захмелевшим, он бы заметил, что Мисявичус чем-то встревожен и очень тщательно старается это скрыть. И догадался бы, что, подойдя вплотную к серьезному разговору, гость не решается его начать.

Но ничего этого Алексей не понял.

И повторил просто с пьяной настойчивостью:

— Давай выкладывай!

Мисявичус опасливо оглянулся и подвинулся вместе с табуретом к изголовью.

— Я имею к вам большое доверие, — сказал он Алексею, — вы человек умный, практический. Я вижу, вы имеете заботу о своем семействе. Я очень оцениваю такие качества. Я сам…

И он стал утомительно подробно рассказывать, как он заботится о своей старой матери, о своих детях, которые живут у его больной сестры, потому что жена его заболела и умерла здесь, в Сибири. И что он поехал снова сюда только потому, что хотел заработать больше денег, чтобы обеспечить старость своей матери, вылечить больную сестру и дать хорошее образование своим детям. И что заработок здесь, конечно, лучше, чем в Литве, но и жизнь дороже, и если посчитать все расходы на такую длинную дорогу, то почти нет никакой выгоды приезжать сюда, в эту холодную страну. И это очень обидно, потому что он видит, как другие люди добывают очень большие деньги, но эти большие деньги они не умеют обратить на пользу себе и своим близким, а глупо и нерасчетливо разматывают их. Тот человек, который поднял большой самородок и получил двадцать пять тысяч, поехал отдыхать на Черное море, но даже не доехал. Пропил и промотал все деньги по дороге: не то в Хабаровске, не то в Иркутске… Если бы такие деньги имел он, Иозас Мисявичус, сколько доброго своим близким сделал бы он…

Алексея клонило ко сну, да и порядком надоело слушать его длинные сетования, и он довольно грубо спросил:

— Чего ты расплакался мне в жилетку?

— Я уже сказал вам почему, — почтительно ответил литовец. — Вы хороший, отзывчивый человек. Я вас очень хорошо понимаю. Вы можете иметь сочувствие к человеку, который много пострадал в жизни…

— Кончай шарманку! — отмахнулся Алексей. — Спать хочу… понимаешь…

— Правильно, правильно, — поспешно подхватил Мисявичус. — Вам сейчас очень сон нужен. Спите, спите. Завтра я вас опять посещу.

Следующий день был выходным. И очень морозным. На улицу не манило, и после завтрака Шмелев и Ленька Соколок уселись за шахматы. Семен Семеныч вытащил из-под койки видавший виды фанерный баул, разыскал иголку с ниткой, поругал свою старуху, забывшую положить наперсток, и занялся починкой мохнатых собачьих рукавиц.

— Ко мне вчера гость приходил, — сказал Алексей, раньше всех уставший молчать.