Страница 4 из 6
– Все мужчины, когда уходят от семьи, немного нервничают – обычное дело. Я бы тоже нервничала.
– Боже, откуда ты всё знаешь? У вас это что, по литературе проходят?
– Нет, по природоведению. У мужчин своя природа, у женщин своя. Женщины – это луг, ромашки, запах скошенной травы, речка – один берег крутой, другой пологий, – роса, сверчки, тополя, звёздное небо, Млечный Путь. Мужчины – это пруд, круглый и мелкий; на поверхность пруда изредка кверху пузом всплывает аллигатор, нервно дёргает задней лапой, всхлипывает и нюхает кувшинку; на берегу в беспорядке, там и сям, растут кокосовые и банановые пальмы, лопухи и папоротники; облачно, сухо, порывами дует ветер, вздымает пыль и портит причёску…
– Твои фантазии меня пугают. Дай мне честное слово, что не будешь с ним секретничать, когда он наконец позвонит. И передай ему, чтоб не забывал пить свой Солутан с тёплым молоком.
– Передам. Устала я с вами… Я, может быть, тоже уйду.
– Куда?! Ну куда ты уйдёшь?! К Олегычу твоему непутёвому с его Еленой Нелюдимовной? Школу сначала закончи, пальма кокосовая! И в кого ты такая вымахала?
– Акселерация, что в переводе с английского означает – ускорение, перестройка, новое мышление. Вы с ним точно не ругались накануне?
– Ну, нет же! Говорю тебе…
– По-моему, ты паришь мне мозги, мамуся, я чувствую.
– Это утюг парит.
– Нет, это невесомость уже образовалась от твоего вранья – вот, утюг взмыл и парит.
– Прекрати разговаривать с матерью в таком тоне!
– Мамуся, можно тысячу раз сказать человеку, что он лопух, без всякого видимого результата. В тысяча первый раз человек вдруг обижается, собирает вещи и уходит.
– Может, он к маме своей уехал? Позвони, а? Мне всё же неудобно сейчас беспокоить. Вот, скажет, довела, зараза, Ивасика моего.
– Послушай, в свете последних событий, скажи откровенно, если бы я по паспорту оказалась «Марией Петровной Тимофеевой», легче бы тебе было жить сейчас?
– Тьфу ты! Что ж ты несёшь?! Ты хоть знаешь, каким забулдыгой оказался этот Тимофеев?
– Я-то знаю. Это он таким оказался без тебя на жизненном пути. А с тобой-то он уж зацвёл бы, зарумянился.
– Я не пойму, ты серьёзно или издеваешься?! Пойди лучше позвони бабушке своей, очень тебя прошу!
– Там у них ночь уже. Зачем пугать? Я позвоню завтра, если твой Смирнов к тому времени не проголодается и не вернётся.
– Н-да-а, Тимофеев. Он, между прочим, далеко бы пошёл, если б не развал в партии и государстве.
– Плохому политику всегда партбилет мешает. Знаешь такую пословицу?
– Как сказать… Вот, Марик был Розенталь, брюнет, красавец! Тому никогда ничего не мешало. Он сейчас, говорят, в Америке заместителем исполнительного директора…
Клара вдруг взвизгнула каким-то неестественным скрежещущим металлическим голосом.
– Ой, что с тобой?! С ума сошла! Оглушила совсем! – вздрогнула мама.
– Это я слишком резко надавила на тормоз – от неожиданности. Сорри, мамуля! Экскьюз ми, плиз! Какой ещё, позволь тебя допросить, такой-сякой, мать честная, в бога, в душу, Марк Розенталь?! Не знала! Не слышала! Обожди! Минуточку!..
Клара вскочила со своего места, выбежала из кухни и быстро вернулась, зачем-то держа в руках настольную лампу. Мама тем временем отложила утюг и пригорюнилась.
– Ах ты, чёрт, не надо было его вспоминать!.. Никогда и не вспоминала. Отец, вот, твой довёл, как видишь.
– Разберёмся, выясним, – деловито говорила Клара, устанавливая и включая лампу. Закончив с электричеством, она слегка брызнула настольным светом в расцвеченные воспоминанием мамины глаза и неожиданно громко приказала: – Что у вас было с Марком Розенталем, девушка?! Не запирайтесь!
– Да убери ты это! Цирк свой начала опять! Я серьёзно с тобой разговариваю…
– И я серьёзно, – энергично заметила Клара, отодвинула лампу и картинно всплеснула руками. – Бож-же мой! Клара Розенталь! Брюнетка! Красавица! Спортсменка! Комсомолка! Какого человека мы лишились! Какое имя потеряли!
– Не паясничай.
– И что же, вы с ним гуляли?
– Конечно, гуляли. Он стихи читал.
– Стихи, м-угу, так-так. Свои, конечно же, известное дело… Целовались?
– Да-а, и целовались тоже, а ты думала – твоя мама всю юность только тем и занималась, что Смирнову твоему приданое шила? Как же! Марик мне и предложение делал, предварительное, правда, неофициальное. Знаешь, когда официально предлагают – будто бумагу просят подписать и с печатью над душой стоят, и выбор один – либо: «погоди, милый, сейчас разбегусь и прыгну с тобой вместе», либо: «знаешь, дорогой, ты сам-то прыгай, а я пока тут на краешке постою, воздухом подышу…».
– Ну так и что же? Что же ты?!
– Много ты понимаешь. Время было другое. Если употреблять тогдашний лексикон – человек Марик был неблагонадёжный. Ну и национальный вопрос стоял и крепчал, как мороз в Магадане…
– …или в Читинской области. Испугалась?
– Я не того испугалась. Когда рядом такой красавец и умница, всегда сомневаешься, любовь это на самом деле или колдовство, заворожённость. Понимаешь?
–Понимаю.
Клара поднялась, подошла к матери, наклонилась и обняла её, прижавшись щекой к разгорячённому от хлопот лбу.
–Ладно, мамуся, будем жить, как хочется, раз уж так завещал нам великий Смирнов…
Четырнадцать лет и десять месяцев назад папа вернулся – без денег, с бородой и похудевший. Клара, конечно, была счастлива, но всё же несколько разочарованно тогда заметила: «М-да, современным мужчинам явно не хватает решительности, настойчивости и целеустремлённости».
Отчего мужчины неожиданно возвращаются в семью? Какая, в принципе, разница! Приземлился человек, сошёл с орбиты ошибок и заблуждений – несомненный плюс. И если вы, стоя у спускаемого аппарата, мысленно или вслух начнёте разбираться с космическим туристом, светить ему в глаза фонариком, сосредоточенно ощупывать, мять и разглядывать на свет предъявленный им билет в два конца, говоря проще – пытаться выяснять истинные причины его возвращения, то можете запросто спровоцировать у туриста новый взбрык задней ноги, новое вскипание возмущённого разума и, как следствие, новый англо-французский реверанс. Так что лучше не поднимать этот никчемный вопрос – вернулся, и слава богу.
Волчье, Совье, Оленье
Писать от руки несправедливо. Несправедливо по отношению к левой – пока правая пишет, творит, потеет, зарабатывает артрит, левая суетится, елозит, шуршит, постукивает невпопад по столу, треплет края рукописи, неловко и судорожно разворачивает конфету, помешивает ложечкой чай в стакане, теребит локон или щипает ус; одним словом – мешает, затрудняет процесс правильного течения мысли. Поэтому отложите перо, уберите чернильницу, сядьте за клавиатуру и печатайте. Именно печатайте, шлёпайте в два указательных на машинке – дружно, равнозначимо, правдиво. Правая (Ильф) занята звенящими, жужжащими и шипящими, сентиментальничает – норовит без необходимости вставить «люблю», – следит за препинаниями, двигает каретку, смахивает слезу и выдувает нос, дошлёпав особенно трогательный абзац; левая (Петров) употребляет восклицания, где только возможно, возится с заглавными, грубит и фамильярничает, безумно обожая слова «чувак» и «цыпа», теребит всё тот же локон или пощипывает всё тот же ус – гармония, солидарность и, что важнее всего, коллективная ответственность. Любите клавиатуру, она ведь всегда под рукой, вернее, под руками.
Клара сидела у компьютера и с дерзким ожесточением стучала по клавишам – так порывисто, так энергично, что страница двадцать пятая словно синяками покрывалась словами «глубокой жизненной правды коня сивой масти», как она любила выражаться.
– Ты у меня сейчас полетаешь, – бормотала она.
Иероним, сложив крылья, пребывал в неподвижности. Его добыча, пригвождённая когтем к случайному насесту, слабо трепетала. Мышь была ещё жива, но обильно истекала кровью и вскоре должна была неминуемо скончаться. Иероним на минуту прервал свой инстинктивный ритуал принятия пищи и лишь наблюдал за бившейся в агонии жертвой. Он хорошо знал и помнил, что это такое – быть мышью, жить в постоянном беспокойстве и страхе, быть осторожным до состояния непрерывной паранойи. Осторожность и страх, как инстинкт, единственный способ существования. Наконец, мышь содрогнулась в последней бессмысленной конвульсии и умерла. Не в силах больше сдерживать порыв, Иероним стремительно метнул голову к жертве, раздирая её тело, щедро разбрасывая вокруг кровавые капли. Когда он закончил терзать мышиные внутренности, его клюв и перья были густо испятнаны красными крапинами свежевыжатого сока смерти.