Страница 3 из 6
Восстановив детали и выстроив в голове сюжет, либретто, она представила себя той самой бедной Кларой (меццо-сопрано) в очень выразительном бальном берете, модном пиджаке, длинной с воланами юбке и туфлях на высоком каблуке. На ней также прекрасно сидит замечательная блузка с вырезом, и поверх блузки – коралловые бусы. Ах, бусы! Да-да, именно так – божественно, разноцветно играет музыка, восторженно шумит бал, сияет тяжёлый хрусталь громоздких люстр, к ней походкой князя Болконского, правда, временами озираясь, подходит кучерявый, бородатый и задумчивый Карл Маркс (альт). «А-а-а, – выпевает протяжно и звонко, – ка-ак же! Я помню чудное мгновенье, ведь спрос всегда рождает предложенье» … «О-о-о, – восхищённо сверкая глазами, обозревает вырез на Клариной груди, – Das ist Kapital!» – делает комплимент её коралловым бусам. Церемонно кланяется и предлагает тур мазурки. Польщённая комплиментом, Клара в знак согласия наклоняет голову и позволяет кавалеру вывести себя в самый центр залы. Энергичный взмах дирижёра, истошный вскрик трубы, первое напряжённое глиссе, и пары пускаются в тур-сюр-пляс. «Па-пум-пам, па-пум-пам!» – кричит оркестр. У Клары от ритмичности, остроты, стремительности танца в глазах раскручивается чудесный калейдоскоп, мелькание лиц и нарядов. Звуки мелодии, завораживая, незаметно прихватывают её с собой и увлекают ввысь – она взлетает, бабочкой порхает над залом, лапками едва касаясь своего вдруг ставшего жукоподобным кавалера. Чернявый жучина Карл, тем временем, стараясь казаться невозмутимым, украдкой, незаметно, в ритме танца расстёгивает замочек Клариных бус, грациозным движением сдёргивает их с шеи своей партнёрши и, когда музыка замолкает, быстро откланявшись, удаляется, на ходу упрятывая краденые кораллы в рукав сюртука. Счастливая, опьяневшая от музыки Клара не сразу замечает пропажу и спохватывается лишь тогда, когда уж слишком поздно, и Карла след простыл. Она, ничего не соображая от горя, выскакивает под дождь на раскисшую улицу, растерянно и бессмысленно мечется у подъезда, вертит головой, без конца всплёскивает руками, заглядывает в лица случайных прохожих. В конце концов, смирившись с потерей, останавливается, безвольно склонив голову, рыдает о безвозвратно ушедших кораллах, и слёзы её, смешиваясь с каплями дождя, трагически орошают осиротевшую грудь. Постояв и поплакав ещё некоторое время, она вытирает платочком слёзы, выдувает нос и направляется обратно к никчемному уже теперь веселью. В вестибюле взволнованный Гардеробщик (баритон) почтительно окликает её и что-то долго, напевно и назойливо пытается ей объяснить. Она сперва отстраняется от него, не желая ничего слушать и понимать, но вот, наконец, до неё начинает доходить смысл его слов – Гардеробщик объясняет, что месье (или герр) Маркс, только что спешно покинувший бал, позабыл свой кларнет, вот этот вот, в роскошном футляре. «Ах, боже мой! Какая удача! Подайте же его сюда! – приказывает озарённая счастливой мыслью Клара. – Я ему обязательно передам! Непременно! Герр Карл – мой близкий знакомый». Клара принимает футляр, мстительно прижимает его к тому месту, где ещё недавно красовались коралловые бусы, и громко со злорадством восклицает: «Ну вот, ворюга! Ходи теперь без кларнета!..» Па-па-па-пам! Занавес.
– Смирнова, о чём я сейчас говорила? – слышит вдруг Маша строгий голос, доносящийся из Киева.
– О бабочках, – отвечает она, вставая.
– О каких бабочках? – удивляется ответу учительница.
– Как это – о каких? – удивляется вопросу Маша. – Ну, об этих же, которые порхают!
Класс дружно смеётся – Центрально-Чернозёмный район сдержанно хихикает, Новосибирск буйно хохочет, весь Магадан ржёт стройным хором, у Камчатки слёзы в глазах и колики…
– Мне кажется, Маша, что и ты сегодня порхаешь где-то весь урок вместе с твоими бабочками. Садись, стыдно не слушать, – смягчается учительница, сдерживая улыбку.
Пристыженная Маша садится на место, всё ещё воображая себя бедной Кларой… Клара – интересное имя, таинственное. Что, если я стану Кларой, Кларой, э-э-э, Бабочкиной? Нет, не звучит. Если имя менять, то нужно и национальность тоже, так интереснее. Зачем далеко за примером ездить? Буду Клара Бабосюк! Да. Правильно. Очень хорошо. По-моему, звучит. Проверим сейчас на звучность, используем имя в предложении, – подлежащее, там, сказуемое, – например, так: «Старший кладовщик Бабосюк, срочно зайдите на седьмой участок»! Прекрасно! Старший кладовщик, вялый, сонный, безучастный, неожиданно бодро вскакивает на зов и резво бежит на седьмой участок. Или этак, учитывая смену национальности: «Моцарт. Концерт для кларнета з оркестром. Партію кларнета виконує заслужений музпрацівник України Клара Бабосюк». Вырезка из киевской утренней газеты: «Вчора на концерті в філармонії кларнетістка Бабосюк заслужено зірвала бурхливі, тривалі оплески, що переходили в овацію». Бесподобно!
То есть, сорок пять минут назад в класс вошла робкая и задумчивая ученица Маша Смирнова, а на перемену уже выскочила уверенная и прыткая, но всё такая же задумчивая Клара Ивановна Бабосюк. Отчество Клара решила оставить как есть, папу ей обижать не хотелось.
Разочарование Третье
Папа ушёл от Клары с мамой пятнадцать лет назад. Ушёл вероломно, ушёл внезапно, ушёл по англо-французски, то есть, французы утверждают, что смыться, не сказав прощай – это чисто английская черта; возмущённые англичане такую мысль гневно опровергают и утверждают как раз обратное.
Отчего мужчины непредвиденно уходят от семьи? По разным, думается, поводам – незаслуженный упрёк, мимолётная обида, язвительная насмешка, отсутствие должного внимания и участия, нахально переключенный канал телевизора в самый разгар футбольного матча, позавчерашний салат с пережаренной глазуньей, небрежно, второпях поданные на завтрак, или, – о, ужас! страшно сказать – другая женщина… Но давайте лучше обратимся к первоисточнику, выслушаем потерпевших – что они пятнадцать лет назад себе думали и как собирались дальше жить. Если углубиться в не очень далёкое прошлое и перелистать назад страницы скупых метеосводок, то можно выяснить, что в тот памятный день было безобразно солнечно, отвратительно сухо, бессмысленно тепло и удручающе безветренно. Гораздо удобней и естественней было бы, если в тот памятный день шёл бы дождь, дул пронизывающий, например, ветер – буря мглою крыла небо, и прохожие словом крыли бурю. Но нет, как назло, стоял прекрасный, ясный, тихий вечер, грустить, голосить и убиваться было очень трудно, любой всплеск скорби, любой жест отчаяния вышел бы ненатуральным, искусственным; поэтому мама, несмотря на потерю, привычно суетилась по дому, а Клара пила какао с печеньем и вертела в руках невнятную папину записку: «Я ушёл. Совсем. Живите, как хотите!!».
– Кларик, вот как он мог? Объясни мне, – рассеянно допытывалась мама, доглаживая папину рубашку. – Чего ему не хватало? Всегда накормлен, вымыт, выглажен… – держа пульверизатор, словно парабеллум, она меткой струёй дважды выстрелила в мужнин воротник. – Как ты думаешь, далеко ли он мог уйти с двумястами восемью рублями в кармане?
– Оставил семью с двумястами восемью… – Клара всхлипнула горячим какао, потянув губами из кружки. – Мама, ну зачем ты гладишь его рубашку?
– Привычка. Нужно расслабиться, заодно и сосредоточиться… Так куда, ты думаешь, он мог пойти? А? И интересно, к кому? У него ведь совсем нет близких друзей.
– Ушёл к любовнице – все мужчины так делают.
– К любовнице?! Ой, не могу я! Чепуха! Нонсенс! Чужими духами от него никогда не пахло. – Мама отложила утюг и начала уверенно загибать пальцы. – Вечерами ему никто не звонил и молча в трубку не дышал. На юг он без сопровождения не ездил…
– Мама, это могло произойти случайно, непроизвольно. Сегодня познакомились, а завтра – туту! – с вещами на выход.
– С вещами… – мама опять увлечённо занялась глаженьем. – Он даже собраться никогда по-человечески не мог! Лопух! Постоянно эти суета, стресс. Отпуск с ним – вечная нервотрёпка… Слушай, я глянула – он же не взял с собой ни одной запасной пары носков! Он что, нервничал, блефовал?