Человечность

Бесполезно было искать в сознании одну нервущуюся нить — все смешалось, все было заглушено мощным чувством. Шагай дальше, Женька-пулеметчик! Полным доверием к тебе с тебя смыли все, что могло помешать тебе жить!

Гость в штатском не спеша поднялся вверх по тропинке, капитан Сурков последовал за ним. Сверху им видны были марширующие роты и неровная линия землянок. Оба думали об одном.

— Вы узнали его, товарищ подполковник?

— Да. Но это было непросто.

— Надо иметь отличную наблюдательность, чтобы, мимоходом увидев вас почти год тому назад, узнать вас теперь, — сказал Сурков.

— И мужество, капитан. В случае ошибки он рисковал многим.

Первого июля на лугу выстроился полк. В строю застыли возрожденные стрелковые батальоны, ядро которых составили бывалые фронтовики — солдаты и офицеры.

— Ир-р-но! Равнение на знамя!

Это знамя побывало в Сталинграде, его пронесли по дорогам зимнего наступления на Центральном фронте.

Знамя проплыло вдоль строя на правый фланг полка.

— Товарищи гвардейцы! Сегодня у нас торжественный день: в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР, приказами по армии и дивизии мы вручаем награды героям Сталинграда, бывшим десантникам-добровольцам…

Вот они, наконец, дорогие Крылову слова, с которыми связана его солдатская юность!

Один за другим из разных подразделений выходили не знакомые ему, но близкие люди, он с волнением, к которому примешивалась грусть, смотрел на них.

— Орденом Красной Звезды — рядового Пылаева Николая Михайловича!

Их осталось совсем немного, маленькая горстка. Сам этот факт, торжественный и скорбный, свидетельствовал о том, что довелось испытать бывшим добровольцам. А впереди у них были новые бои, долгие трудные дороги наступления.

— Товарищи бойцы и командиры! Враг готовит очередной удар, нас ждут суровые испытания, но наш полк останется верен традициям защитников Сталинграда!..

«Все повторяется, — думал Крылов, — и будет повторяться, пока идет война». Как когда-то в Раменском, он опять почувствовал себя частицей монолитного армейского коллектива.

После парада подъехали два грузовика, откинули борта, стали вплотную, образовав помост, на который поднялась хрупкая женщина в длинном белом платье и с синей косынкой на плечах. Заиграл баян, искренняя простенькая мелодия захватила Крылова:

Перед решающими событиями на Центральном фронте женщина обращалась к солдатам со словами любви.

8

ПОД ДМИТРОВСКОМ-ОРЛОВСКИМ

В ночь на пятое июля Крылов и Анфимов патрулировали вдоль землянок. Восток светлел, обещая жаркий день. Прошел разводящий, сменил часовых. Патрули спустились в овраг. Крылов набрал пригоршню воды, сполоснул лицо. Было тихо и свежо.

Издалека, будто из глубин Земли, до них докатилась дрожь. Они почувствовали ее всем телом.

— Пошли наверх.

Теперь они услышали отдаленные, слившиеся в одну звуковую лавину громовые раскаты. На северо-востоке и на юго-востоке переливались бледные сполохи.

Из землянки вышел комбат. Подходили дневальные. Все смотрели в сторону необычного грома. Какой же силы должен быть удар, если здесь, на крайнем западе Курской дуги, дрожала земля!

— Началось…

Началось то, чего ждали много недель, — немецкое наступление.

— Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, сколько отсюда километров?

— Не меньше ста. Орел и Курск.

Не меньше ста километров, а сюда долетал гром.

Из-за горизонта, окутанное оранжево-желтой пеленой, выглянуло солнце. Над российскими просторами вставало тревожное утро — начиналось величайшее сражение на Курской дуге.

С этого часа — день и ночь — сорокапятчики ждали приказа выступить на передовую.

Наконец, приказ поступил, батарея за несколько минут снялась с места и ускоренным шагом двинулась за стрелковыми батальонами.

Снова потянулись дороги. Теперь они были звонкие, присыпанные легкой пылью, и всюду по ним в одном направлении шла пехота.

Впереди, за лесом, приглушенно шлепали мины, слабо цокали пулеметы. Передовая здесь подремывала, будто разморенная июльским зноем.

Пехота приближалась к переднему краю, все резче звучали разрывы, отчетливее потрескивали пулеметы.

— Шире шаг! — поторапливали командиры.

Передовая была уже пугающе близко. Казалось, роты строем выйдут к линии окопов. Крылов вспомнил прошлогодние августовские дни, когда десантники походной колонной шли в окружение, и ему стало жутковато. Разрывы и пулеметные очереди доносились уже сбоку, с обеих сторон, а пехота продолжала шагать дальше.

— Принять вправо! — побежало по колонне. — Пропустить штрафников!

Штрафники проходили мимо с напряженно-застывшими лицами, не глядя по сторонам. Только задний, скуластый, широкий в плечах человек шагал свободно, не обращая внимания на конвойных.

— Привет, ребятушки! — помахивал рукой сторонящейся пехоте. — Вас-то за что?

— Давай-давай! — подталкивал его конвойный.

— А тебе чего не терпится? На тот свет спешишь? Без нас все равно не начнут!

Где штрафники, они идут первыми и только вперед, кровью искупая прегрешения перед родиной. У штрафника не было выбора: если он шел в лоб, то погибал под пулями гитлеровцев; если залегал на полпути, перед траншеями, смерть еще яростнее набрасывалась на него; если отходил назад, то напарывался на пулеметный огонь заградительной роты, исполняющей приговор военного трибунала. Если после успешного боя штрафник оставался в живых, его амнистировали, а если погибал в бою, то тоже переставал быть штрафником, смыв свою вину кровью. Такова была жестокая логика войны. Но Крылову почему-то стало жаль скуластого парня, хотя его собственная участь ничем не отличалась от участи этого штрафника. Крылов на личном опыте убедился, как сложна, подчас противоречива человеческая судьба на войне. Порой все зависело от случайности, которую нельзя было понять и объяснить без учета многих обстоятельств.

«Но почему я об этом думаю? — спохватился он. — Только потому, что сам познал недоверие к себе и тоже мог бы — да-да, мог! — оказаться в штрафной роте? Нет, тут было что-то другое, неожиданное». Не только скуластый штрафник привлек к себе его внимание — Крылова поразило другое лицо. Оно лишь один раз повернулось к нему и больше не смотрело сюда. Где он видел этот лоб, этот прямой взгляд?

— Подолякин, придаешься первому батальону! — распорядился Афанасьев. — Не отставать!

«Где же все-таки? — беспокойно вспоминал Крылов. — Остриженная наголо голова, чуть ссутулившаяся спина, винтовка на плече — все это незнакомо, но поворот головы, брови, взгляд. Неужели… Фролов? Лейтенант Фролов?!»

Крылов дернулся было вперед, но штрафники уже скрылись за деревьями. Вот так история.

Вскоре события вытеснили у него мысль о Фролове. Все потонуло в грохоте разрывов, пехота, не задерживаясь, уходила в прорыв. Перед немецкой траншеей валялись трупы штрафников, но скуластого и того, кого Крылов принял за лейтенанта Фролова, среди них не было.

Пехота цепью двигалась поперек поля. В воздухе свистело, выло, лопалось, темные дымные взбросы яростно вспарывали землю, все сотрясалось от страшного грохота.

Медленно продвигаясь вперед, вели огонь тридцатьчетверки. Они били куда-то вдаль, а оттуда несся к ним бешеный вой, завершающийся очередным взбросом земли.

Обтекая танки, пехота ушла дальше, исчезла в дыму и в траве.

— Орудия с передков! — приказал Подолякин.

Сорокапятчики покатили вперед пушки, но так как, кроме собственной пехоты, впереди ничего другого не было видно, Крылов смотрел на тридцатьчетверки. Закопченные, грохочущие, они будто магнитом притягивали к себе немецкие снаряды. Поле вокруг них ходило ходуном, пороховой дым густеющим туманом стлался по земле. Сбоку снарядом, как спичку, срезало высоченный вяз, крона почти вертикально осела вниз.