Человечность

— К вам, наверное.

— Когда ты ускакал от батальона, тебя кто-нибудь видел?

— Батальонные разведчики.

Множество таких вопросов утомило его. Он облегченно вздохнул, когда капитан Сурков прекратил допрос.

— Теперь напишите о том, что рассказали, и можете идти, — Сурков опять обращался на «вы».

Через три дня Крылова опять вызвали в особый отдел. Сурков бесстрастным голосом возобновил допрос, обращая теперь внимание на контакты Крылова с немцами и полицией. Оставив еще несколько исписанных листков, Крылов ушел в батарею.

Никто из его товарищей не напоминал ему об особом отделе. В их молчании он чувствовал скрытое недоверие к нему. Он доискивался первопричины этого чувства, пока она не открылась ему во всей своей простоте: никто из них и представления не имел, что такое плен и как в него попадают. А вот партизаны знали это и доверяли беглецам из плена без всяких условий. Даже подробностями бегства не интересовались. То партизанское доверие раскрепощало Крылова, а эта молчаливая недоверчивая недоброжелательность подтвердила его предположения. Крылов шел мимо группы батарейцев, окружавших младшего сержанта Маякина. Кадровик Маякин был человек приметный, комсорг, хорошо знал батарейные дела, с товарищами держался чуть официально.

— А чего Крылова в особый отдел вызывают? — поинтересовался чей-то голос.

— Был в армии, под Сталинградом сдался в плен, — сказал Маякин. — Ну, как у вас дела?

Крылов усилием воли сдержал себя, промолчал, но эта небрежная, мимоходом брошенная фраза Маякина впилась в него, как заноза. Самое обидное заключалось даже не в словах, а в тоне, каким они были сказаны, — категорическом и равнодушном. Если так думал не один Маякин, то вокруг Крылова образовалась пустота.

Его в третий раз вызвали в особый отдел. С капитаном Сурковым был майор, и Крылов рассказывал теперь майору то, что уже рассказал Суркову.

В батарею он вернулся полный недоумения и непривычной для него растерянности.

— Ну что? — поинтересовался Афанасьев. — Не сладко?

В вопросе комбата было больше понимания и поддержки, чем могло быть в любых утешительных или ободряющих словах, и Крылов подумал, что человек, наверное, до тех пор по-настоящему не освоится на новом месте, пока не испытает и хорошее и плохое. Лишь пережив радость успеха и горечь неудач, почувствовав тепло понимания и холод равнодушия, он может сказать, что здесь его дом…

Последние дни июня. Солнце на курском небе пылало все жарче, лето вступило в свою зрелость, а солдатская служба продолжалась по-прежнему — с ее повседневными трудностями, маленькими радостями и недоразумениями.

Вот сорокапятчики закатывают орудие на место, спешат в землянку. Всем хочется пить. Заряжающий Омский хватает кружку, сует в ведро, но там сухо. Грузчик по гражданской профессии, Омский разражается ругательствами, смягчив их до определенного предела. Негодование Омского справедливо, и все негодуют вместе с ним, так как воды в ведре действительно нет, а о ней обязан был позаботиться очередной дежурный по землянке.

— Паразит, сквалыга, рожа! — возмущается Омский. — Воды ему трудно принести, а?!

С каждым словом он распаляется сильнее и уже обещает пересчитать ленивому дежурному ребра. Обеспокоенные сорокапятчики поглядывают друг на друга, надеясь поскорее выявить виновника переполоха.

— Пылаев сегодня дежурит!

— Вчера дежурил! — возражает Пылаев.

— Сейчас я скажу, кто дежурный, скажу! — Омский снимает с сучка тетрадный лист, на котором рукой Климова аккуратно, по дням расписано дежурство сорокапятчиков, поворачивается к свету, уличающе смотрит на Костромина. — Какое сегодня число? Двадцать восьмое? Так. Дежурный. Омский.

Над этой историей хохотала вся батарея. Даже комбат не остался равнодушен к ней. Собрав подчиненных на очередную политинформацию, он будто невзначай проговорил:

— Водички бы. Кто сегодня дежурный?

— Омский! — отозвалось десятка полтора голосов.

Крылова опять вызвали в особый отдел.

— С тобой побеседует этот товарищ, — предупредил капитан Сурков, сразу перейдя на «ты».

Крылов увидел хорошо сложенного мужчину лет тридцати. Необычно было встретить в расположении прифронтовой воинской части человека в штатском.

— Садитесь, — приказал штатский. — Разумеется, я кое-что знаю о вас, но этого недостаточно. Расскажите-ка… сначала.

— Я рассказывал уже три раза.

— Попробуйте в четвертый. И с деталями, постарайтесь с деталями.

Штатский внимательно, но не навязчиво рассматривал Крылова, а Крылову показалось, что он где-то видел этого человека. Прямой изучающий взгляд, энергичное лицо, правильные черты.

Крылов опять начал рассказ с того момента, когда батальон попал в окружение. Штатский слушал не перебивая и лишь изредка напоминал:

— Детали, пожалуйста, детали.

Крылову вдруг припомнился хутор Семенковский, проселочная дорога и немец на мотоцикле — стройный, в кожаном плаще и крестом между отворотами мундира. Ерунда какая-то. Бред. Что может быть общего между тем на мотоцикле и этим штатским? Соедини одного с другим — и ты самым дурацким образом пропал.

Но второе «я» в Крылове уже упрямо продиралось сквозь дебри случайностей, не оглядываясь назад и не обращая внимания на топь под ногами.

Того на мотоцикле Крылов тогда разглядывал так, будто стремился запомнить каждую черточку его лица.

— Хотя это выглядит нелепо, я готов утверждать, что… видел вас… в немецкой форме, на мотоцикле, — Крылов чувствовал, на какой тонкий лед ступил. — Это было у хутора Семенковского Алексинского района Сталинградской области. Мы с Ильей Антипиным везли на мельницу мешок ржи, а вы спросили, как называется хутор. И еще вы спросили, не солдаты ли мы, — мы были в штатском…

Мужчина продолжал спокойно курить, только его взгляд чуть-чуть дольше задержался на Крылове.

— Если я ошибся, мои слова можно будет истолковать как угодно. Но у меня хорошая зрительная память…

— Вы ошиблись, Крылов, — сказал штатский. — Это… смешно. Вы слышали, капитан?

Но Крылов уловил то единственное мгновение, которое подтвердило его почти фантастическую догадку: во взгляде у штатского мелькнула тень, будто там дрогнуло что-то, остановилось в удивлении.

В следующее мгновенье взгляд у штатского снова был непроницаем.

— Вы сказали, что фамилия старшины роты — Вышегор. Он жив?

— Да. Я узнал об этом из письма.

Крылов продолжал рассказ. Когда он дошел до Старой Буды, штатский прервал его:

— Достаточно. Все, капитан, да-да.

Он встал — Крылов тоже встал.

— Ну что ж, шагай дальше, шагай… Женька-пулеметчик!

Крылов вздрогнул: этот человек знал и о брянских лесах!

— Как… там?

Глаза, в которые он смотрел, о многом говорили ему и о многом умалчивали, но это были глаза человека с чистой совестью.

— Война, Крылов, и здесь и там.

И слова говорили ему о том же — он узнал и слишком много, и слишком мало, и все и ничего.

Штатский улыбнулся, протянул руку — ладонь у него была мягкая и сильная — и вышел из землянки. Крылов остался с Сурковым.

— Еще немного, Крылов, и мы оставим тебя в покое. Не обижайся, время сам знаешь. — Суркова будто подменили: он был прост, его карие глаза улыбались. — Ты сам задал нам трудную задачку: не всякий… воскресает из мертвых. Ну вот и все. Если когда-нибудь это повторится — опять вызовут, — скажи: с тобой уже говорили. Назовешь себя… какую бы тебе дать фамилию? — скажем, Семеновым…

— Зачем?

— Каждый делает свое дело. Ну, служи!

Крылов вышел на улицу. Мимо с песней маршировала стрелковая рота:

«И там война и здесь. И в Раменском это пели и здесь поют. Жизнь продолжается…»