Человечность

— Селиванюк, давай за мной, — говорил командир роты и сходил с дороги, лез по колени в снегу или ступал по облизанному солнцем насту. Потом останавливался и в зависимости от времени суток и погоды добавлял что-нибудь ругательное или одобрительное. Подходили другие взводные, становились в кружок, перебрасывались малозначащими замечаниями, закуривали.

— С пулеметом-то как, лейтенант?

— А черт его знает как. Наше дело вперед. У тебя сколько людей?

— Одиннадцать. Мисюра на живот жалуется.

— Живот на живот. Пропоносится — легче будет. Нам вот так. Левее вторая пойдет. Ясно? Как ракета — поднимайте.

Взводные уходили к своим людям, занимали исходные позиции. По сигналу пехотинцы тяжело поднимались из снега, настороженно шли вперед, пока их не начинал сечь тот самый пулемет, о котором недавно говорили. Тогда они вжимались в снег, но из снега все равно торчали их спины с нелепыми бугорками вещевых мешков. Они так и лежали бы на месте, если бы вторая рота не зашла слева, не захлопали сорокапятки, не зачахали батальонные минометы, не бил ротный станкач и не матерился взводный. Но на левом краю деревни уже бухали трехлинейки и потрескивали автоматы, взводный уже встал и соседний взвод вставал. Пехотинцы неуклюже поднимались, трусили вперед, пригнувшись от ожидания удара и боли, и пулемет впереди больше не стрелял.

На деревенской улице батальон опять вытягивался в колонну по два.

— Обсушиться бы, лейтенант.

Лейтенант совсем молод, и он еще не успокоился от бега и возбуждения.

— На том свете обсушимся. У тебя, Селиванюк, сколько?

— Двое накрылись — Сидорков и Лялин.

— Усатый, что ль?

— Он. Пойду напьюсь.

— Давай.

Они снова догоняли отступивших немцев, а за их спинами уже начинался тыл. Туда брели раненые, а Лялин и Сидорков оставались лежать перед деревней. Если снег да метель, то и хоронить не надо: через полчаса-час никто и не догадается, что вон тот снежный бугорок и есть усатый Лялин, отец троих детей. До весны и так пролежит. Ну а когда снег растает, все откроется само собой. Если от сырости не расплывутся буквы в красноармейских книжках, то и похоронку жены получат, а расплывутся — считай, что без вести пропали Сидорков и Лялин.

Таковы были фронтовые мартовские будни тысяча девятьсот сорок третьего года.

Артиллерия — «бог войны». Без нее немыслима крупная операция на фронте. Но по сравнению с пехотой артиллеристы — сословие привилегированное. Артиллеристы нечасто слышали свист пуль, а среди огневиков были и такие, которые за всю войну вообще не видели переднего края. Участь артиллериста и пехотинца несоразмерима. У артиллеристов был упорядоченный быт. Он зависел от калибра орудия и способа его транспортировки. Чем больше калибр, тем устойчивее быт артиллеристов, тем надежнее их личная безопасность.

Собственно артиллерия начиналась с семидесятишестимиллиметровых орудий, со знаменитых «дивизионок», самых больших тружеников среди своих собратьев. Дивизионки чаще всего радовали глаз и слух пехотинца. Случалось, их ставили на прямую наводку — не часто, в особых обстоятельствах. В остальное же время артиллеристы были коллегами пехотинцев, живущими по сравнению с пехотой в относительной безопасности. Артиллеристы не испытывали того круглосуточного напряжения, которое не покидало на переднем крае пехотинца, и их средний век на войне был гораздо дольше пехотного. Орудийные расчеты представляли собой более прочную связь, чем стрелковое отделение, распадающееся с быстротой, характеризующей короткую жизнь пехотинца на войне. Расчеты могли погибнуть от прямого попадания вражеского снаряда или авиабомбы, но чаще они долго сохранялись в своем составе. Чем больше калибр орудия, тем больше было у артиллеристов шансов остаться в живых. Это среди артиллеристов можно было встретить бравых молодцов с усами, это артиллеристы слаженно пели во время передышек на войне. Относительно безопасный по сравнению с пехотным быт позволял им иметь некоторый щегольской вид и право называть себя видавшими виды фронтовиками. Если мерить судьбы людские на войне самой крупной из возможных мер — мерой жизни и смерти, то артиллеристам следовало бы поклониться пехоте: это она давала им возможность быть теми, кем они были.

Авиация отстояла от пехоты еще дальше. Летчик по отношению к пехотинцу — это уже аристократ. Судьбы войны во многом определялись техникой, и летчик был на виду. Самолет создавал летчику романтический ореол, возносил его над «земными» солдатскими профессиями. За этим ореолом переставали замечать, что летчик — всего-навсего человек, подверженный обычным человеческим слабостям. Рисковал он в воздухе, а на земле отдыхал. Он почти по-человечески спал, питался в столовой, мылся в бане, следил за своим внешним видом, солдатская выкладка не отягощала его плеч. На земле он был недосягаем для пуль и осколков, в воздухе ему помогал мотор. У летчика и смерть была легче — на виду у товарищей, — и любая его заслуга тоже была на виду.

У пехоты все было иначе. Круглосуточное физическое и нервное напряжение — обычное состояние пехотинца. Степень его личного мужества не поддается учету, такому легкому и простому у летчика.

Земля укрывала пехотинца не только от пуль и осколков, но и от глаз товарищей. Он кормил вшей, спал и ел как придется, а умирал самым прозаическим образом, и о нем тут же забывали.

Если мерить судьбы на войне той же, самой крупной из возможных мер, — мерой жизни и смерти, то остается лишь недоумевать, почему так мало почестей отдано пехоте.

Поступок летчика, сбившего в воздушном бою вражеский самолет, ничуть не мужественнее, чем поступок пехотинца, уничтожившего в бою одного гитлеровца. Оба сражались тем оружием, какое им дано, но действия летчика оценивались как подвиг, а поступок пехотинца оставался незамеченным.

Раненый летчик после выздоровления часто возвращался в свою часть, пехотинец поступал в запасной полк и с первой маршевой ротой уходил туда, где требовалась пехота, а пехота нужна была всюду. В новой части пехотинец уподоблялся новичку — летчика в своей или в смежной части встречали как ветерана. У летчика грудь блестела от орденов, у пехотинца — и то если повезет — появлялась медаль…

Ближе всех к пехоте — танковые части, но и у танкистов были свои преимущества перед ней. Танкисты, как и пехота, не имели права уставать, зато уставали их машины, и тогда танкисты получали право на временную передышку. Они не месили сапогами грязь, не лежали в окопах, не несли круглосуточной службы под огнем противника. Но в наступлении их участь не отличалась от участи пехоты, а танкисты наступали всегда, если машины были на ходу.

2

СОРОКАПЯТЧИКИ

Противотанковая батарея, куда Крылова привела военная судьба, по-своему была особым подразделением. Артиллеристы, начиная с семидесятишестимиллиметрового калибра, снисходительно поглядывали на сорокапятки как на своего рода имитацию артиллерии и в сущности не считали сорокапятчиков настоящими артиллеристами. Но для пехотинцев сорокапятчики были артиллеристами, только своими, пехотными, потому что маленькие противотанковые пушки никогда не разлучались с пехотой. Она шла вперед, и вместе с ней шли пехотные артиллеристы. Весной, на вязких дорогах, им приходилось немало потрудиться, чтобы не отставать от стрелковых рот. Когда же пехота рассыпалась в цепь, они занимали в ней свое место.

У сорокапятчиков были свои преимущества перед пехотой, как и у пехоты перед ними. Продвижение орудий на марше, а временами и в бою, зависело от лошадей. Уставали лошади — отдыхали и сорокапятчики, обычно под прикрытием пехоты. Тогда служба у сорокапятчиков была легче пехотной службы. Но в бою пехотинец мог укрыться за бугорком земли, деревом или изгородью, а сорокапятчики катили орудия на виду и представляли собой заметную мишень — не случайно фронтовики называли сорокапятку «прощай-родина». Поэтому пехотинцы берегли своих артиллеристов и лишь в случае крайней нужды рисковали батареей.