Человечность

— Ну, мы пойдем, спасибо…

— Через три хаты будет промежуток, по нему из хутора в степь на угол леса, а за лесом вдоль балки тропой до следующего хутора. Там спросите, куда дальше… — напутствовал дед.

Эти люди добровольно взяли на себя чужие заботы, указали Женьке Крылову цель, пусть временную, но важную, необходимую. Он знал теперь, что ему надо миновать три хаты и повернуть в степь, а потом будет лес и тропа вдоль оврага. Это не так уж мало: совсем недавно у них не было ничего.

У третьей хаты их ждал мужчина лет пятидесяти.

— Чего, папаш, уставился? — спросил Илья.

— Я тебе не папаша. Разбежались от первого выстрела, сопляки, а теперь ходите, как нищие…

— Мы у тебя ничего не просим, жри сам! — вскипел Женька Крылов. Он не ожидал, что у него вырвутся такие слова. — Сидишь за плетнем!..

Сказал и тут же пожалел об этом, потому что его слова были адресованы не тому, кто стоял перед ними, а другому, с помидорами, который поспешил прогнать их от своего дома.

— Кто теперь фронт держит? А ведь матери, поди, надеются…

Мужчина сердито хлопнул дверью, но тут же возвратился с противогазной сумкой в руке:

— Берите, чтобы и сума была, как у бродяг…

В сумке был хлеб, помидоры и табак.

Ничего больше не сказав, он ушел в хату.

Женька смутился от такой неожиданности: хозяин-то отчитал их справедливо, а вот он зря оскорбил человека.

— Подожди, Илья…

Он прошел в хату.

— Извини, отец, за грубость. Ты прав…

— Вот смотри, — он показал на фотокарточку. Женька увидел трех чубатых парней. — Двоих уж нет, а вас на станции не счесть. Живые, сукины дети. Давить таких надо…

— Этим там немцы занимаются. Дави, если можешь… — Женька Крылов изнемогал от бессилия, от мучительной безнадежности.

— Э, как тебя согнуло, парень… Ты присядь, отдышись. Сколько тебе лет?

Преодолевая слабость, Женька встал, взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрело чужое лицо, мало чем отличающееся от множества подобных лиц. Только глаза были непохожие: в них застыло мрачное упорство. Неужели это он, Женька Крылов?

— Куда идете?

— Подальше отсюда, там видно будет…

Он вышел на улицу. Они повернули в степь.

Самое сложное — обыкновенная жизнь. В ней удивляют открытия, потому что их-то меньше всего ждут. Когда Крылов увидел себя в зеркале, его поразила мысль, что он не отличается от других. Он полагал, что его «я» неповторимо, а теперь понял, что и он — всего лишь человеческая песчинка, затерявшаяся среди бесконечного множества таких же песчинок. Как и другие, он мог остаться на обочине, и от этого ничто в мире не изменилось бы. Мать и сестра, подобно хозяину крайней хаты, сказали бы, показывая на фотографию: «Женя… Как ушел в неполные семнадцать, так и не вернулся…»

Он понял также, что большинство людей рано или поздно открывают для себя эту грустную истину и продолжают жить как ни в чем не бывало. Осознание своей обыкновенности делает человека проще и мудрее. Ну что ж, был Женька Крылов, теперь стал просто Крылов…

Крылов и Антипин идут по степи. Им кажется, что они чересчур заметны, а степь слишком открыта и плоска. Но тому, кто смотрел на них с окраины хутора, они казались точками, исчезающими вдали. И ястреб в небе выглядел ничтожно малой черточкой, и хутор позади становился темным пятнышком на фоне большого мира. Все относительно, и очень важно, что считать главным, — себя в мире или окружающий мир в себе.

Медленно надвигался лес, робкий какой-то, будто по недоразумению оказавшийся среди открытых просторов. Только в глубине его повеяло свежестью и прохладой: зеленела трава, густели кустарники, блеснула полоска воды.

— Помоемся, Илья?

Они разделись донага, перебрались вброд на другой берег, оставили здесь одежду и опять вошли в воду. Какое приятное ощущение! Они натирали друг другу спины травяными мочалками, смывали с себя грязь плена, но запах человеческого тления упорно преследовал их. Неужели они настолько пропитались им? Или их просто тревожила мысль о концлагере, до которого было не так уж далеко?

Они выстирали одежду, разостлали на траве — под таким солнцем высохнет скоро! — но непонятное беспокойство понемногу отнимало у них радость, взвинчивало им нервы. Они чувствовали запах, совершенно неуместный здесь. Не дождавшись, пока белье высохнет, они торопливо натянули его на себя и осторожно прошли по берегу.

Да, здесь было лишнее: взгляд уперся в человеческое тело, висящее над водой. Они подались назад, бросились прочь.

Жутковато видеть смерть, когда вокруг лес и ни души. Крылову чудилось, что труп смотрел им вслед и беззвучно хихикал над их усилиями вырваться из грозящей им петли. Крылов бежал, а фигура висельника стояла у него перед глазами. Скошенная набок голова, вытянувшаяся серая шея с фиолетово-желтым пояском вдоль петли, гимнастерка без ремня, солдатские брюки, босые ноги, по щиколотку опущенные в воду…

Потом беглецы остановились, перевели дух. А чего, собственно, они испугались? Разве они не видели трупов? Смерть неотступно преследовала их день и ночь. Но это было там, а тут совсем другое. Эта смерть захватила их врасплох.

— Сыграл парень в ящик… — проговорил Илья.

Его слова отрезвили обоих. Да, сыграл в ящик, только и всего. Им стало неловко за эту неожиданную вспышку слепого страха.

Они возвратились назад.

— Не укусит, давай… — Илья подтянул к себе тело, придержал, чтобы Крылов мог развязать ремень.

Они положили труп на землю, палками и руками вырыли могилу. Смерть уже обезобразила лицо, еще молодое.

— Сыграл в ящик… — повторил Илья.

Они догадывались, как все было. Бедняга бежал в одиночку, добрался до леса и в отчаянии покончил с собой. После всего, что он пережил в плену, жутко было оказаться одному. Жизнь человека хрупка, как яичная скорлупа. Не было бы вот этого сука над водой, или не окажись у парня на его беду брючного ремня — и, глядишь, жил бы человек, добрался до хутора, понемногу пришел в себя. Но он увидел подходящий сук, ремень у него был, и жизнь оборвалась в самом начале…

Они бросили в могилу ремень, потом опустили тело.

— И мама родная не узнает…

— Не только мама — никто не узнает. Прощай, дружище, извини, что перетрусили было…

Они вымыли руки, постояли около холмика. Крылов положил брезентовый подсумок на свежую землю. Пусть эти нерасстрелянные патроны принадлежат товарищу по судьбе.

Уходя от речки, Крылов теперь ощущал грусть, словно под свежим холмиком у акации осталась часть его самого.

Оглянувшись, он уже не увидел ни речки, ни акации. Доведись ему когда-нибудь побывать здесь — и он не сразу нашел бы могилу неизвестного солдата.

Илья все чаще присаживался сбоку тропы, у Крылова тоже начинал болеть живот — оба они не придавали этому значения. Главное, они были свободны, а трудная дорога — не беда, лишь бы она не завела их в тупик. Они не остановятся, пока свободны.

За день они проходили километров пятнадцать. Илья тяжело боролся с болезнью. Лицо у него совсем посерело, скулья щек обострились.

— Отдохнем… — говорил он.

— Спешить некуда, — соглашался Крылов. — Посидим под дубом.

Тихий шелест настраивал его на раздумья. Дубу было, наверное, лет пятьсот. Люди много раз появлялись на свет, росли, достигали зрелости, умирали, превращались в прах, а дуб по-прежнему шелестел листвой. И облака над ним плыли так же, как сто, триста, пятьсот лет тому назад, и небо над ним такое же. Крылов и Антипин тоже мелькнут на земле и исчезнут, а дуб останется. Человек — что лист у дерева: пожелтеет, упадет и сменится другим…

— Сверни покурить, — просил Илья. — Если что — сообщи матери в Астрахань…

О том же просил его Ломатин. Это было перед тем, как Крылов ускакал на комиссаровом коне. Он тогда ответил: «Сам напишешь…» Теперь он не повторит эти слова — в них будто заключался какой-то мрачный смысл.