Человечность

Комиссар больше не тревожился за честь батальона: что бы ни случилось впредь, батальон останется боевой единицей Красной Армии, потому что свое назначение он оправдал. Множество гитлеровцев и их машин уже не дойдут до Дона, тысячи мин и снарядов не обрушатся на советских людей. Августовской ночью оккупантам не помогло их превосходство в танках, артиллерии и авиации, они не устояли против штыковой атаки десантников, которые еще вчера не знали своей подлинной силы,

К рнIРджр ^Iрвял0шиод, небо… — быть раненным: это преждевременный конец. Раненых перевязывали и укрывали в овраге, а больше им ничем нельзя было помочь. Смотреть на них было тяжелее, чем на убитых. Комиссар обошел всех и в каждом взгляде читал мольбу о помощи и молчаливое прощание. Он тоже не мог помочь им.

Из-за деревьев выглянуло пыльное солнце. Бойцы спали, часовые тяжело боролись со сном.

— Отдохни, комиссар, потом я, — предложил капитан Сливский.

— Наоборот: сначала ты.

— Хорошо. Полчаса. Нет, четверть часа.

— Я разбужу…

Через полчаса Сливского разбудила первая мина. Вслед за ней на позициях батальона выросли темные взбросы земли. Разрывы учащались, пыль и дым окутывали опушку леса, поле и овраг, а в небе будто прорвалась незримая оболочка, и сквозь воздушные бреши ринулась вниз гудящая, ревущая черная саранча. Земля раскалывалась от таранных ударов, но батальон выдержал этот натиск и снова атаковал и отбросил гитлеровцев. Когда же наступило затишье, по цепочке оставшихся в живых передали команду:

— Старший лейтенант Ботов — к начальнику штаба!

Капитана Сливского вынесли с поля, положили под деревом.

— Твоя очередь, Ботов. Выводи людей. Да, приказ. Батальон выполнил свою задачу…

Комиссара и начальника штаба похоронили рядом на опушке леса, но всех похоронить не было ни времени, ни сил. Новый комбат повел бойцов в глубь оврага. Там он дал им передышку — они тотчас повалились на землю. Они не обращали внимания на шум моторов, доносившийся из степи, и на «мессершмиттов», круживших над зарослями.

Саша Лагин отдался ощущению покоя. То, что он пережил, казалось теперь невероятным, невозможным еще раз, и он невольно вздрогнул, когда властный голос нарушил тишину:

— Санитары — ко мне!

Саша взглянул в сторону человека, потребовавшего к себе санитаров, и узнал старшину-санинструктора, который в Раменском выглядел тихим и мягким.

— Если на поле боя останется хоть один раненый, санитары будут расстреляны! — отчеканил тот же голос.

Несколько человек тяжело поднялись и, устало ступая, скрылись в кустах. Назад вернулись только двое. Они принесли тяжелораненого. Глаза у парня были широко открыты, в лице ни кровинки, кость ноги от щиколотки до колена обнажена и белела среди разорванных осколком мышц. Санитар влил ему в рот воды, раненый молча заплакал. Исполняя свой долг, санитары вынесли человека с поля боя, но больше ничем не могли ему помочь. Остальные санитары и санинструктор назад не вернулись. Тяжелораненый вскоре умер.

Батальонная колонна начала обратный путь — из вражеского окружения. Взводов больше не существовало, а от первой роты осталось всего восемь бойцов и один сержант.

Впереди, рядом с Ботовым, шли Лагин и Седой. Никто из них не знал, что и другими путями шли к Дону их товарищи.

3

В ОКРУЖЕНИИ УМИРАЮТ ПО-РАЗНОМУ

Окружение. Кто побывал в нем, тому не забыть его изнурительной тяжести. Оно давило на волю человека, истощало его силы и нервы. В окружении распадались привычные армейские связи, стирались границы частей и подразделений, и если не оказывалось твердого человека, способного на ходу организовать людей и упорно вести их к цели, то наступала стихийность, подвластная отчаянию и малодушию. Находясь под постоянной угрозой смерти и плена, мучимый голодом, усталостью и жаждой, окруженец или выдерживал испытание, или ломался как личность.

Достаточно было ему дрогнуть, и страх за собственную жизнь выбивал его из числа бойцов: плен для него тоже означал смерть — смерть личности…

Гитлеровцы не раз прочесывали заросли — лесистые овраги сокрыли в себе немало тайн. Уцелевшие продолжали путь, присоединялись к другим командирам, теряли их, находили снова или встречались с новыми людьми. Таких сорок-пятьдесят человек не отставали от незнакомого пехотного капитана. А теперь и ему самому идти некуда: автоматчики вокруг, пулеметные диски пусты, на винтовку — по нескольку патронов…

Капитан взглянул на своих людей, которым ничем уже не мог помочь, поднял пистолет. Мгновенье боли, и потом не будет ничего — ни жары, ни жажды, ни усталости. А жаль: впереди могла быть целая жизнь. Но он больше не мог, он устал и честно признается в этом…

Сухо щелкнул выстрел — отряд перестал существовать. Кто-то бессмысленно перебегал с места на место, кто-то пополз в кусты…

В этот момент жесткий голос стеганул растерявшихся людей:

— Слушай мою команду! Приготовиться к прорыву!

Человек, который вывел их из оцепенения, не считал все конченным. Они знали, как много надо сил, чтобы в таких вот обстоятельствах произнести именно эти слова. По тому, как он крикнул и победил их страх, когда они уже не думали о сопротивлении, они признали его командиром. Они поднялись и бросились за ним вперед.

Этим человеком был старшина Вышегор. Он повел бойцов, прорвавшихся сквозь цепь гитлеровцев, дальше и к вечеру наткнулся на свой батальон.

Через Дон Вышегор переправился, как только закончили перевозить личный состав батальона. Было уже утро, от бомбовых ударов фонтанами взлетала вода и оба берега ходили ходуном. Ошалевшая от страха лошадь едва не опрокинула кухню. Вышегор выехал на тропу, оставленную батальоном, и увидел группу командиров. Среди них был комбат со своим адъютантом. Перед тем как ускакать вперед, он показал Вышегору на карте направление батальонного марша.

Тропа тянулась вверх. Вышегор ехал не спеша, экономя силы лошади. Оба котла были полны: он все-таки сумел раздобыть продукты и приготовить завтрак. Когда кухня была уже за бугром поля, прогремели орудия: выстрелы и разрывы почти слились — так бьют танковые пушки. Обеспокоенный, он огляделся: в полукилометре от него урчал немецкий танк. Вышегор не поверил глазам: здесь недавно прошел батальон, здесь только что проскакал комбат!

Потом он заметил впереди убитых лошадей. Крикнув повару, чтобы тот укрыл кухню в кустах, Вышегор поспешил дальше. Рядом с лошадьми лежали комбат и адъютант. Из оцепенения старшину вывел орудийный выстрел. Снаряд разорвался перед кухней, второй снаряд угодил в котел.

Потом разрывы переметнулись на бугор, где показались другие кухни и повозки. Вышегор вернулся назад. Повар и ездовой были убиты. Старшина подобрал отброшенные взрывом сухари и скрылся в лощине.

Догнав батальон, он сообщил комиссару о смерти комбата и передал ему документы убитых. Затем взял с собой несколько красноармейцев и отправился разыскивать полковые тылы. Возвратился он ни с чем, и батальона на месте уже не было. Лишь через сутки он пробился к своим.

С наступлением темноты старший лейтенант Ботов прямиком повел батальон к Дону. Ботов был впереди, Вышегор замыкал колонну. Ночь безмолвствовала, и, казалось, в ней не было никого, кроме двух сотен бойцов, выходящих из окружения. Под ногами шелестела трава, высушенная августовским солнцем, изредка ветки кустарника царапали по каскам. Ничто не предвещало беды. И вдруг тишину вспороло:

— Хальт! Генук!

Взвилась ракета, стерла темноту, кинжалы огненных пуль пронзили замершую на миг колонну.

Саша Лагин успел заметить, как покатилась чья-то каска, потом кто-то метнулся ему в ноги, Саша упал, и что-то тяжело ударило его по голове. Вспыхнули радужные брызги и погасли во мраке. Саша ничего больше не чувствовал.

А когда в темноте поплыли бледные круги и вместе с ними родилась боль, Саша понял, что жив. Он попытался встать — это удалось ему. Новая волна мрака хлынула на него, но медленно откатилась назад. Стоя, пошатываясь, он огляделся. Мерцали звезды, беспорядочно проносились трассирующие пули, глухо, будто в землю, бил пулемет. Саша ощупал голову, почувствовал кровь.