Человечность

Едва рассвело, небо наполнилось гулом самолетов. Когда-то над землей безраздельно господствовали «юнкерсы» и «хейнкели», а «мессершмитты» были до дерзости наглы — теперь в небе по-хозяйски патрулировали звенья краснозвездных истребителей. «Рама» даже не успела приблизиться — ястребки отшвырнули ее назад, дымным шлейфом спустили вниз. Потом земля дрогнула, будто в ее глубинах ожили титанические силы. Шипение, вой, свист наполнили небо и отозвались впереди чудовищным грохотом. Тысячи снарядов перемалывали оборону гитлеровцев, подготавливая тот миг, когда вперед ринется лавина брони.

Артиллерийский рев поглотил все живое, ничего не было видно и слышно. В наушниках танкошлема стоял тот же рев, и трудно было сказать, мотор ли это работает, или это сотрясается вместе с землей многотонная машина. Дым стеной плыл впереди по равнине, словно дымилась сама земля.

Потом из дыма выступила фигура старшего лейтенанта Дубравина — что он кричал, Крылов мог понять только по круговому жесту руки:

— Заводи-и!..

Грохот раскололся на отдельные частые удары — била дальнобойная артиллерия, наступил час брони.

— Ласточка, Стриж, Сокол, Орел! Вперед на Берлин! Вперед на Берлин! — прорвался сквозь шум голос командира корпуса, и тотчас двинулась вперед тяжкая масса уральской брони, а в дымном небе черной смертью пронеслись штурмовики, обгоняя танкистов и пехоту.

Крылов видел лишь машину взводного, и единственное, что он мог сейчас делать, это не терять ее из вида.

— Я — Ласточка! Прибавить оборотов! — долетел голос комбата.

Но ускорить движение было непросто. Машина взводного круто развернулась, огибая огромную воронку, — Крылов притормозил, давая ей дорогу.

— Дубрава, Фролов, увеличить скорость! — снова втиснулся в наушники голос комбата.

Наконец, танки преодолели дымную завесу, доползли до дороги и, перестраиваясь на ходу в колонну, ринулись вперед. Но и справа и слева тоже стремительно катились вперед танки и самоходки, и нельзя было даже понять, где разведбат, а где строевые батальоны. В наушниках, врезаясь друг в друга, неистовствовали голоса.

— Синицкий, куда поперся! Левее бери, левее, черт бы тебя побрал!

— Климанов, дави их.

— Бурмак, уснул, что ли? Соседи обгоняют!

— Я — Орел! Я — Орел! Выходить на свое направление!

— Я — Сокол! Из всех орудий по железнодорожной станции — огонь!

«По той, что ли? — Крылов видел насыпь дороги и станционные строения, окрашенные в желтый цвет. — По той!»

Вокзал и прилегающие к нему здания исчезли в дыму и огне. Снаряды стерли с лица земли все, что желтело там несколько минут тому назад.

Изо дня в день танкисты и самоходчики вгрызались во вражескую оборону, пока позади не остались две первых оборонительных полосы, и вот в наушниках снова раздался голос командира корпуса.

— Вперед на Берлин! Вперед на Берлин!

— Прибавить оборотов! — требовал комбат.

Понемногу разведбат опережал соседей, и начался огненный марш по земле гитлеровцев.

— Ласточка, я — Клен. Вышел на маршрут, вижу линию окопов! — вытеснив собой другие голоса, зазвенел голос Дубравина.

— Бери на себя! Фролов, подключайся!

— Я — Тополь! — отозвался Фролов. — Выполняю!

— Клен, Тополь, берем с хода. Ли-ни-я!

Крылов развернул машину, резко надавил на газ, заходя правее Окунька. За спиной звякали стреляные гильзы, от орудийного дыма слезились глаза. Крылов высунулся из люка, чтобы глотнуть воздуха, и тут же почувствовал, как что-то свирепо пронеслось мимо.

— Водитель, закрой люк! — крикнул Блинков.

Стало темно. Машину сильно качало. Крылов уперся шлемом в броню, весь мир теперь помещался в светлой качающейся полоске триплекса. Крылов заметил впереди лощинку, погнал машину к ней. Успеть бы. Царапнуло по корпусу — танк вздрогнул, соприкоснувшись со страшной летучей силой, но мотор работал четко, и Крылов облегченно вздохнул. Успел. Теперь он выведет машину вверх, так чтобы видна была только башня. — Хорошо! — одобрил Блинков. Крылов выжал рычаги — тотчас загремело танковое орудие. — Взводный горит!.. Фаустник, гад.

Крылов до отказа надавил на газ. Окопы были недалеко, за ними мелкий сосняк. Стремительность движения подчеркивалась все укорачивающимися пулеметными трассами Сушко и Исакяна. Крылов нацелился на угол траншеи, из которого выглядывала голова в каске и круглый предмет, постоянно меняющий направление. «Ну, борт я тебе не подставлю!»

Ядовито брызнул шлейф огня и дыма — фаустник бросился бежать по ходу сообщения, ловко увертываясь от пулеметных очередей.

Крылов погнал машину за ним. Фаустник часто оглядывался, тяжело дыша. Это был фельдфебель с Железными крестами на мундире. Ярость овладела Крыловым: на совести этого вояки была машина Окунька и немало другого. Он мог быть и среди тех, кто в августе сорок второго года расстреливал истощенных военнопленных.

Фельдфебель догадывался, что его ждет, и лихорадочно пополз в гущу сосенок. Машина настигла его, накрыла гусеницей.

А комбат уже приказывал:

— Следовать по маршруту!

Только к вечеру закончилось преследование. Усталые танкисты выходили из машин, ужинали и принимались за работу. Передышка у экипажей — это прежде всего труд. Механик-водитель и его помощник заправляют топливные баки, осматривают узлы моторной и ходовой части. Тут всегда найдется, что делать: то пора промыть масляный фильтр или воздухоочистители, то надо подтянуть гусеницы или долить в радиатор воды — да мало ли что. Механик-водитель за все в ответе.

Башенные восстанавливают израсходованный в бою боекомплект. Их дело — содержать в порядке орудие и спаренный с ним пулемет, следить, чтобы снаряды, патроны и гранаты лежали на своих местах готовые к употреблению. Но башенным полегче, они быстрее водителя заканчивают свою работу, и от них зависит, успеет ли он отдохнуть. Они-то на ходу подремать могут, а ему за рычагами не до сна. Но какой экипаж не поможет своему водителю!

Крылов успел сделать все и немного поспал. Ночью Блинков разбудил его.

— Едем. Держись за ротным.

Долго ехали в темноте. Утром наткнулись на плотный танковый огонь. Началась изматывающая нервы дуэль.

— Обходите с флангов! — подсказывал комбат.

Но немцы стойко держались, пока не подошли тяжелые самоходки и могучие «иесы». С каждым часом усиливался броневой кулак, и вот сквозь грохот прорвался уверенный голос комбата:

— Следовать по маршруту!

И опять шел впереди танковый батальон майора Токарева, все дальше, в глубь Германии, все ближе к Берлину. Зуев задержался в пути сменить разбитые гусеничные траки, и теперь машина Крылова была первой, а из башенного люка смотрел вперед старший лейтенант Дубравин.

Все повторяется, но не становится прежним. Жизнь стремительно раскручивает новые витки, похожие, но уже не те, а другие, быть может, более сложные, а может быть, и нет.

Когда-то Женька-пулеметчик лихо гнал коня по заснеженным дорогам, а за ним катилась махина партизанского отряда — теперь он тоже врезался в дорожные дали, а позади, вслед ему, двигалась всесокрушающая лавина брони. Он — первая ласточка, делающая весну.

— Водитель, давай полный! — поторапливал Дубравин.

— Есть полный! — Крылов выбрался на ровную дорогу, мотор запел, и вместе с ним пел Крылов. В такие мгновенья человек живет по-настоящему. Их, эти мгновенья, Крылов всегда искал в жизни, а теперь они образовали одну неразрывную нить, соединили его прошлое с настоящим.

— Ласточка, я — Клен! Вышел на противника, беру с хода!

Вот он, высший момент солдатской жизни! Крылов врубается в колонну гитлеровцев, опрокидывает грузовики, тягачи, орудия и уже не различает, где у него сердце и где могучий танковый мотор. А впереди и по сторонам бегут и поднимают руки те самые, которые когда-то горделиво подходили к Волге! Теперь гусеничный и орудийный смерч сметал их с собственной земли.

14

ПОБЕДА!

Эти дни слились в один напряженно-торжественный миг. Крылов днем и ночью вел вперед свою тридцатьчетверку и не чувствовал усталости: уже недалеко Берлин, уже недолго до того часа, ради которого погибли миллионы людей, застыли бугорками могил на тысячекилометровых фронтовых дорогах. Рушились последние оборонительные рубежи гитлеровцев, и ничто уже не смогло сдержать наступательный порыв советских войск. В небе победно реяли краснозвездные самолеты, опережая броневую пехоту, а она безостановочно ввинчивалась в последние километры войны, от ее мощи сотрясались улицы и площади прусских городов.