Человечность

— Я к Гале Клевцовой! Она… здесь?

Галя была здесь, им опять повезло.

Девушки оставили их вдвоем в землянке, и теперь только часы неутомимо напоминали им о разлуке.

— Сашенька. — смеялась и плакала Галя, — а ведь мы могли не встретиться, нашу батарею снимают отсюда.

Что для близких один единственный час? Он мелькнет в океане времени, как снежинка в океане снега.

Саша Лагин возвращался на станцию в той же снежной мгле, которая размывала границы вещей и явлений, будто они одновременно и существовали и не существовали. И Галя будто была и не была, потому что он снова нашел ее и снова потерял. Он был и счастлив, и несчастлив, ему было и радостно, и горько. Он еще чувствовал на себе ее нежные руки, а ее голос глубоко ранил его. Саша однажды уже слышал этот страшный женский крик — тогда тоже всюду лежал снег. Обе женщины будто слились в одну: мать и Галя, Галя и мать. Две и одна, разные и единые: «Сашенька, сын мой!..», «Саша! Сашенька, не уходи!..»

Саша шагал по снежной целине, а этот крик неотступно преследовал его.

До вокзала оказалось теперь совсем близко. Саша успел вовремя: только что прозвучал сигнал отправления.

— По ваго-она-ам! — прокатилось вдоль эшелона.

Привычный армейский быт успокаивал Сашу. «Все нормально, — сказал он себе. — Просто ты, Лагин, засиделся без дела».

Около вагона он столкнулся с майором.

— Ты, лейтенант? В порядке?

— В порядке.

— С тебя причитается!

Поезд медленно набирал ход. В вагоне было шумно, в печке весело потрескивали дрова.

— Как дела? — поинтересовался сосед-лейтенант.

— Нормально. Давай закурим.

Снегопад ослабевал.

А Женя Крылов в этот час лежал на нарах в казарме Пятигорского учебного танкового полка и, вопреки своему обыкновению, не спал. Он думал о том, что война приближается к концу и что, если ему повезет, он вскоре вернется домой: ведь они с Сашей прослужили почти по три года. Он вспоминал новогоднюю ночь в брянском лесу, незабываемые часы близости с Ольгой. После войны он разыщет ее и уже не расстанется с ней. Он вспоминал товарищей, исчезнувших на фронтовых дорогах, желал счастья всем хорошим людям, каких знал, а они, вдали от него, тоже желали ему добра.

10

ТАНКИСТЫ

Взвод теперь ежедневно уходил на танкодром к Бештау: началось вождение танков.

Крылов уверенно повел машину по неровным дорогам. Ему нравилось держать в руках рычаги; мысль, что танк послушен ему, наполняла его радостью. Он все реже вспоминал груды обгоревшего танкового металла: рокот могучего мотора заглушал воспоминания и тревоги. Крылову хотелось ехать и ехать, он с сожалением уступал машину следующему практиканту.

С курсантами теперь подолгу находился командир взвода лейтенант Пах.

— Становись! — звенел его жесткий голос. Пах обходился почти без жестов, а подчиненных укрощал взглядом. Мелочи его не интересовали — ими занимался исполнительный помкомвзвода Малышев, — зато Пах не терпел вялости, нытья, ничего не значащих слов. Ястребиный нос и колкие красноватые глаза выделяли его среди других командиров. В казарме он появлялся внезапно — то тихо, то с шумом, на ходу отчитывая зазевавшегося дневального, но долго не задерживался. Обойдя помещение и обдав курсантов своим цепким взглядом, он уходил, небрежно отвечая на приветствия.

В лице Паха угадывался своеобразный жизненный опыт, двояко проявлявшийся на практике: с подчиненными он был суров, его по-настоящему побаивались, но он же броней защищал их от «посягательств извне», и никто из других командиров фактически не мог повлиять на первы

1еиве|рц, вшрпшу костра, в окружении курсантов, ждущих своей очереди вести машину, взводного было не узнать: он стал разговорчивее, терпимее, проще.

— Погреться бы сейчас, товарищ лейтенант, — вздыхал курсант Юлаев.

Пах скептически оглядывал его неказистую фигуру, посиневшее от холода лицо. Костер из масленых тряпок не очень-то согревал продрогших на ветру курсантов, а дрова в Пятигорске — дефицит.

— Жидковат ты, Юлаев, рано износился.

— Бабу, что ли, захотел? — ухмыльнулся Ковшов. Его реплика понравилась взводному.

— Бабу не осилил бы — харч не тот, а водки выпил бы, — пояснил Юлаев. — Я до войны крепко зашибал: плотник, весь день на улице.

— Дело нехитрое, Юлаев. Ну выжрешь бутылку, а дальше что? Пить надо с умом да с закуской.

— Для этого, товарищ лейтенант, денег много надо.

— Еще голова нужна.

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей! — вставил Ковшов. Пах опять взглянул на него с одобрением.

— Сто не обязательно, а если у тебя есть друзья — умри, но не подведи. Вот мы с тобой в армии — я лейтенант, а ты рядовой, мой подчиненный. Но ты ведь тоже человек, как и я, — ты и жрать досыта хочешь, и все остальное, а по уставу не положено. Как быть? А ты меня слушай. Я за тебя отвечаю, ты меня и слушай. Хочешь к бабе — скажи мне, я буду знать — иди, ничего не бойся. Но если попадешься, да на меня покажешь — пощады не жди, а не подведешь — и я тебя не подведу. Ты за меня — и я за тебя. Понял?

Крылов внимательно слушал, старясь осмыслить этот жизненный опыт, где воедино слились прямота и скрытность, взаимопомощь, бескорыстие и расчетливость.

— А вы были на передовой? — спросил неожиданно для самого себя.

— Был. Хочешь проверить?

— Да чего там, и так ясно. — согласился Юлаев.

— Хочу! — выпалил Крылов. Ему показалось, что он поймал взводного на слове. Но Пах от такой настойчивости лишь подобрел.

— Рохля ты, Юлаев! Может, я тебе мозги заливаю! Вот как надо — как Крылов. Задирай гимнастерку! Смотри.

Крылов увидел обожженное тело, зарубцевавшиеся раны и тут же простил Паху его хитроумную теорию.

— Убедился? — Пах спокойно застегивал шинель.

— Вас вытащили?

— Я вытаскивал — не меня. Потому и учу вас уму-разуму: сдохни, а товарища выручи.

— А какая у вас до войны была профессия?

— Это я тебе не скажу — не все солдат знать должен. Понял?

Крылов не очень-то понял его, но одно было несомненно: нравственные представления Паха не укладывались в распространенный стандарт.

Крылов заметил: на каждом новом этапе своей жизни он сталкивался с новыми проблемами и комбинациями человеческих характеров. Этот усложняющийся опыт нуждался в соответствующем осмыслении. Привычные представления не могли охватить все многообразие жизни, объяснить ее нюансы и исключения — она оказывалась богаче и сложнее. Общепринятые установки и жизненная практика не совмещались. Не это ли когда-то имели в виду Павел Марзя и пулеметчик Кравчук?

По-своему пытался разобраться в хитросплетениях человеческих отношений и лейтенант Пах. Опираясь на практический опыт, он пришел к своей теории взаимопомощи. И у Ковшова с Рябининым была своя «линия». Она отражала их личный опыт и была безупречна до тех пор, пока помкомвзвода не нашел хитроумный контрприем: он собственноручно выбрал из запаса каптенармуса самое ветхое обмундирование и вручил его Ковшову и Рябинину. Теперь их комбинации на хлебном рынке уже не могли увенчаться успехом. Но «линия»-то у них осталась! Похлопывая ладонью по брюкам и плутовато-простодушно улыбаясь, Рябинин говорил:

— Матерьяльчик первой категории, еще с русско-японской! Алеша подарил, голова у нег варит!

Однажды Рябинин припомнил, как в запасном полку, будучи в гарнизонном карауле, стоял часовым у платформы с солью.

— Прихожу на пост, винтовку в угол, сам за кирку и давай шуровать. Бабы — в очередь, они там сами знали, что к чему. Две недели жил во! — он показывал лихо изогнутый большой палец.

Рябинин вовсе не был вороват. Простодушный плут или даже наивный мудрец, он рассматривал свои комбинации с обмундированием или с солью как своего рода разумную необходимость, вследствие которой он приобретал кусок хлеба. В своих поступках он не находил ничего предосудительного: лучшую гимнастерку менял на худшую и эту худшую носил сам, а солью на свой страх и риск щедро награждал женщин, потому что в магазинах соли не было, а эта серо-желтая масса валялась под открытым небом и не принадлежала какому-нибудь конкретному лицу. А раз так, то никто оттого не пострадает — наоборот, только польза и ему самому, и людям.