Человечность

Ляликов молчал: то, о чем говорил князь, было ужасно.

Много дней он жил под впечатлением от этих страшных слов, которые опрокидывали все устоявшиеся представления и властно тревожили его ум.

— Для чего я вызываю вас на этот трудный разговор? — продолжал князь в следующий раз. — Хочу услышать ваши возражения, поспорить с вами. Исследуя ваше «я», вашу способность к самоутверждению, я контролирую свое «я», свой жизненный опыт. Я во многих отношениях опытнее вас, тем не менее знакомство с вами представляет для меня интерес, так как в определенном смысле вы воплощаете в себе нравственные устремления современной молодежи России. Вы патриот.

— Это все, к чему вы пришли, наблюдая за мной?

— Увы, нет. Вы честный, мужественный человек, но в гражданском отношении не отличаетесь от множества ваших соотечественников, с которыми мне довелось — правда, кратковременно — беседовать. Другая сторона вашего «я» — исполнительность, идеализация всего официального. Вы усвоили ограниченный запас идей, дозволенных и потому правильных. Ваш ум усыплен догмами, которые вы бездумно принимаете за истину. Усваивая такие «установки» как «Религия — опиум для народа», «Учение Ленина всесильно, потому что верно» или «Партия — ум, честь и совесть эпохи», вы перестаете мыслить. В результате ваш интеллект прекращает свое совершенствование. Пока вашу самобытность оберегает молодость с ее жаждой обновления, но лет через десять-двадцать общественная система, где все подчинено партийному уставу, сделает вас безликим. То же происходит в нацистской Германии. Вы не случайно не знаете, ч то с вашим отцом: знать об этом не дозволено. Но вы слепо, вопреки своим жизненным планам идете, куда вас «направляет партия»: послушание официально провозглашено добродетелью.

Ляликов не знал, что сказать. Да и какие аргументы он мог противопоставить князю в свой двадцать один год, из которых два с лишним ушло на войну, а остальные по-настоящему и от детства-то нельзя было отделить…

Он начал гулять по зимним дорожкам сада — князь как раз собирался в одну из своих поездок. Ляликову он сказал:

— Было бы жаль, если бы вы, повинуясь свойственному юности нетерпению, оставили этот дом и попали впросак. Мне хотелось бы по возвращении видеть вас, нам есть о чем поговорить. Вы не будете торопиться? Вот и хорошо. А чтобы вы не скучали, в вашем распоряжении моя библиотека. И еще: вам не мешало бы заняться французским и немецким языками. Не возражаете? Договорились.

Библиотека у князя была превосходная. Все сколько-нибудь известные русские писатели, а еще Гомер, Эсхил, Данте, Сервантес, Шекспир, Гете. Библия, талмуд, коран… Фирдоуси, Низами, Саади. Мемуары, монографии, статистика, словари, энциклопедии, иллюстрированные журналы на русском и иностранных языках.

Ляликов брал книгу за книгой, журнал за журналом и листал-листал. Лишь удовлетворив первый порыв любопытства, он остановился на мемуарах о революции в России, а в комнату к себе взял Бунина, Лермонтова и стопку журналов «Нива».

Он и не предполагал, что в глубине Германии будет заново открывать для себя Россию!

Французскому языку Ляликова обучала француженка Люсиль, уроки немецкого языка давала учительница местной гимназии. Занятия чередовались: день французский язык, день — немецкий. Так длилось полгода. Князь приезжал и уезжал, неизменно элегантный и сдержанный. Для Ляликова у него всегда находилось несколько минут. Он входил, с каким-то изяществом опускался в кресло, будто между прочим спрашивал:

— А за что вы, молодой человек, воюете?

— Я уже давно не воюю и, по правде сказать, не знаю, как теперь это делается.

— Я имею в виду не конкретный случай, а вообще. За что вы воюете?

— За родину и против фашизма.

— Вы упустили еще «за Сталина», «за коммунизм», — в голосе у князя прозвучал легкий сарказм. — Ну, а что дала вам ваша родина?

— Жизнь…

— Хорошо, — согласился князь. — Но спросим иначе: а чего она не дала вам?

— Этого я не знаю, не могу знать. Сейчас надо уничтожить гитлеризм.

— А энкаведизм? Одну диктатуру сломать, а другую сохранить? Нелогично.

— У вас особый взгляд на вещи, я не могу возразить вам, если говорить всерьез. Нужны факты…

— Браво, Дмитрий Андреевич. Вы начинаете сомневаться в некоторых догмах, у вас пробуждается мысль.

— Просто я засиделся на месте. Скажите, а как вы представляете себе послевоенную жизнь? Вы останетесь в Германии, если сюда придут наши?

— Увы, наверняка на этот вопрос ответить не могу. Все будет зависеть от конкретной обстановки. Ну а что для Европы лучше — нацизм или коммунизм? И то и другое — хуже. Победа одной стороны над другой обернется для Европы одинаковой драмой. Потому что не в них дело, ими самими управляет мрачная, абсолютно бесчеловечная мировая сила, породившая их. Она победит и подчинит себе и побежденного, и победителя, только, вероятно, не сразу, не вдруг.

Через полгода Белозеров неожиданно заговорил с Ляликовым по-французски.

— Вы жаждете дела, молодой человек? Я могу предложить вам… прогулку в горы. Нет-нет, ничего безнравственного. Надо переправить немного оружия французским патриотам…

— Но вы?..

— Пособник нацистов? Вы уже должны знать, что им-то я не давал никаких обязательств. Не забывайте: я — русский и, как это ни странно, не хочу видеть Россию под чьим-то сапогом. Если ей самой угодно влачить ярмо — это ее дело, в этом случае я ей не помощник. Но если она хочет быть независимой, я на ее стороне: пусть русские останутся русскими. Кстати, это мнение разделяют немало бывших эмигрантов. Им, казалось бы, только злорадствовать по поводу вторжения немецких войск в Россию да желать ей скорейшего поражения, а они хотят видеть ее свободной. Удивлены? Ведь по-вашему следует: раз дворянин — значит, враг. А в жизни все куда сложнее. Среди дворян были, конечно, и такие, кого можно отнести даже к подонкам. Но разве среди рабочих таких субъектов меньше? Марксистская теория классов игнорирует многообразие социальных связей человека, примитивизирует их — только таким образом она и может существовать…

— Я не вовлекаю вас в какую-то заговорщицкую организацию, — продолжал князь уже по-немецки. — Вы можете отказаться, и никто не предъявит каких-нибудь претензий к вам. К тому же я обязан вас предупредить, что дело — опасное. Здесь, в городке, вас не тронут, а в горах вас ждет расстрел на месте…

Князь был доволен, что Ляликов понимал иностранную речь.

— По ту сторону границы немало, как у вас принято говорить, «махровых антисоветчиков», — князь перешел на русский язык. — Это обыкновенные и, уверяю вас, неплохие люди. Возможно, когда-нибудь станет известно, что в трудную для России годину они вели себя достойно. Россия, отвергнув их тогда, могла бы гордиться ими теперь.

— Это оружие — для них?

— Стоит ли уточнять для кого? Главное, оно будет направлено против врагов России.

Так Ляликов вступил в повстанческий отряд, действовавший вдоль границы. Общительные французы знали его под кличкой Вано. Он был на редкость хладнокровен в бою…

…Туман редел, сквозь молочную мглу проступали скалы. С перевала донеслись автоматные очереди, и опять все стихло. Ляликов напряженно вслушивался в тишину. Если у Жана все в порядке, он, как договорились, подаст весть о себе. Наконец, послышались два отдаленных выстрела.

— Жан прошел!

Пора и Ляликову в путь. Он закинул за плечо автомат.

Туман молочной рекой стекал в долину. Протыкая его насквозь, показывались острые выступы скал и вершины деревьев.

Ляликов спустился к автомобильной дороге, пересек ее, дальше пошел напрямик под прикрытием кустов. Через четверть часа из тумана выступила металлическая ограда. Он открыл калитку, приласкал выбежавшую навстречу собаку. Городок еще подремывал. Тишину нарушали лишь оклики часовых и редкий собачий лай.

На пороге Ляликова встретила Сесиль.

— В порядке… — сказал он.