Человечность

Раздался повелительный окрик, дог отпрянул в сторону, в лицо Ляликову ударил яркий свет.

Потом чьи-то руки подняли его с земли. Время тогда слилось в сплошную бредовую мешанину. Очнулся он в комнате, на кровати — на чистой простыне, под одеялом, увидел резную мебель, окно, полуприкрытое волнистой шторой, ковер на полу.

В кресле рядом сидел элегантно одетый, хорошо сложенный мужчина с внимательным, немного усталым взглядом.

— Где я?

— В моем доме, — ответил незнакомец.

— А вы — кто?

— Русский.

Так Ляликов познакомился с князем Белозеровым, покинувшим Россию в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

Князь входил без стука — когда Ляликов был очень плох, а потом неизменно постучавшись в дверь. Он всегда был спокоен, вежлив и деликатен.

По утрам горничная бесшумно и тщательно убирала в комнате. К десяти часам появлялся врач — князь разговаривал с ним по-немецки.

Это был неведомый Ляликову мир, и чем больше он познавал его, тем сильнее удивлялся фантастическим поворотам в своей судьбе.

— Я — во Франции? — спросил он.

— Нет, молодой человек, вы в Германии, но недалеко от французской границы.

— Здесь — солдаты?

— Да, и довольно много.

— Почему вы меня… спасли?

— Была возможность совершить добрый поступок, и я воспользовался ею. Кроме того, мне хотелось поближе познакомиться с представителем современной России.

— Что спасли — спасибо, отныне я перед вами в долгу. Но предупреждаю: в шпионы не гожусь. Напрасный труд.

— Ваши опасения излишни, шпионажем я не занимаюсь.

— А чем же?

— Вам непременно нужен однолинейный ответ, а истина, молодой человек, часто не укладывается в «да» или «нет». Когда вы проживете еще несколько десятков лет, вы вспомните, что я говорил это не зря.

— Еще несколько десятков лет? Вы переоцениваете мои возможности.

— Попытаюсь ответить на ваш прямой вопрос. Около шестисот лет у Белозеровых в России были угодья, власть, авторитет — в семнадцатом году мы лишились всего. Уверяю вас, для нас в этом было мало радости. Старый князь поселился здесь, вдали от взбудораженных революцией крупных городов. Он говорил: «Поменьше политики — побольше полезного дела». Он умер вскоре после переселения сюда. Здесь же скончалась старая княгиня. Судьба была не очень милостива еще к нескольким членам нашей семьи. Но здесь, за границей, у Белозеровых рождались дети — Германия стала для них родиной. Разумеется, Белозеровы не сидели без дела, но они никогда не разделяли труд и честь. В минувшие столетия из нашего дома вышли ученые, инженеры, мореплаватели, писатели, художники, офицеры армии и флота, генералы, дипломаты. И все они честно служили России. Я в ту войну был полковником. Убедившись, что армия перестала соответствовать своему назначению, я счел дальнейшее пребывание на службе невозможным и покинул Россию. Да, я здесь не бездействую — было бы странным, живя в Германии и имея немецкое подданство, не делать ничего. Но Белозеровы никогда не позволяли себе чересчур увлечься политикой.

— Для чего вы говорите мне об этом?

— Вы снова ищите очень прямой смысл — я уже изложил свою точку зрения по этому поводу. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли меня, я же, в свою очередь, хочу понять, почему в современной России человек так насторожен и подозрителен.

— Находясь в этой тихой вилле, вы вряд ли сможете прийти к серьезным выводам…

— Ошибаетесь, молодой человек, не такой уж я домосед, да и вилла не такая уж тихая. Кроме того, есть вещи, позволяющие безошибочно судить о духовном состоянии отдельного человека или народа в целом. Заметьте: я не спрашивал о вашей личной жизни, а вы ничего не рассказывали о себе. Однако кое-что о вас я уже знаю наверняка. Хотите? Вы человек городской, ваши родители — интеллигенты, у вас среднее или неполное высшее образование. Так?

— Да. Мой отец был инженер, мать артистка.

Беседы с князем все сильнее интересовали Ляликова, но он следил за мыслью князя лишь до тех пор, пока тот не начинал рассуждать о советской власти. Тогда Ляликов уходил в глухую защиту, а князь прекращал разговор.

— Вы серьезно рискуете, приютив меня, Павел Алексеевич, — сказал однажды Ляликов.

— Нисколько, — улыбнулся князь. — Немцы о вас знают, вы — мой внучатый племянник, я разыскал вас в концлагере. Я действительно нашел там своего родственника и с разрешения властей взял его оттуда. Но бедняга был совсем плох, и по пути домой мне пришлось поместить его в одной частной клинике, которая вскоре была до основания разрушена во время бомбардировки. Это случилось в ту ночь, когда случай привел вас сюда. Теперь для других вы — Белозеров…

В свою очередь, князь спросил:

— Ваши родители участвовали в революции?

— Да, отец командовал бронепоездом, мать состояла в агитбригаде при политотделе армии.

— Они — живы?

— Об отце ничего не знаю. Мне было четыре года, когда его арестовали — еще в двадцатые годы. А мать была дома.

— Вам что-нибудь известно о злодеяниях ОГПУ-НКВД?

— Это выдумки ваших друзей. А что они сами делают, написано у меня на спине.

— И все-таки, молодой человек, мои слова следует принять всерьез, — князь оставался спокоен, внимателен и вежлив. — Вы убедились, что я вам не враг. Постарайтесь выслушать меня, не проявляя излишних эмоций. Жизненная практика убеждает: цель любой политики — захват или удержание власти, привилегий, территорий. Бескорыстной политики не было и нет. Политика чрезвычайно редко согласуется с моралью — об этом свидетельствует вся история общества. Аморализм политики особенно нагляден в тех случаях, когда речь идет о диктатурах как справа, так и слева, то есть о нацистском и большевистском режимах. Эти режимы глубоко родственны: они — политические крайности, они одинаково восходят на насилии, одинаково стремятся к мировому господству и исповедуют культ вождя, они одинаково производны от темных мировых сил, их породивших, их направляющих и ими руководящих. Но об этом еще рано говорить с вами.

— Вы сопоставляете несопоставимые вещи! — возразил Ляликов и тут же пожалел, что не сдержался и не нашел иных, лучших слов.

— Коммунистическая и нацистская системы, конечно, различаются между собой — плюс и минус, — продолжал князь уже с оттенком сожаления в голосе. — Других различий между ними нет. Их политические и иные акции в равной мере безнравственны, разрушительны, опасны для культуры. Но смею надеяться, что эти «вечные рейхи» не вечны. Придет время, и на них будут смотреть как на чудовищные казусы истории; для жизни обыкновенный гуманный поступок ценнее любых партийных программ и манифестов, рассчитанных на обман простаков. Непреходящее в истории — человечность, вся сила жизни — в ней. Возьмем близкий пример: следуя доктрине нацистов, я обязан был передать вас в их руки, другими словами, убить вас. Я не сделал этого, и вы живы. Но насколько я понимаю ситуацию, неприятности ждут вас и с другой стороны: доктрина коммунистов обернется к вам жестокостью именно за то, что вы остались живы, что попали в плен. Обе доктрины одинаково антигуманны, нетерпимы к морали и достоинству людей. Основа общественного мироздания — человечность — в Германии и в современной России разрушается всей государственной системой — особенно органами гестапо и НКВД, потому что оба режима служат не интересам собственных народов, а далеко смотрящим мировым силам зла, породившим обе системы. Перед убийственной мощью гестапо и НКВД меркнут злодеяния средневековой инквизиции, а Варфоломеевская ночь выглядит детской шалостью…

Конечно, сформировать корпус убийц практически возможно в любой стране. Но подобные акции затруднены в устойчиво монархических государствах — таких, как вильгельмовская Германия или николаевская Россия, — зато предельно облегчены в так называемых демократиях, где подонки общества свободно становятся государственными людьми, объединяются в могущественные корпорации, захватывают власть и превращаются в страшную преступную силу. Не случайно личная жизнь многих современных диктаторов нацистского или коммунистического толка — глубокая тайна. Тот, кто пробует раскрыть и обнародовать ее, фактически решается на самоубийство. Вы меня слушаете?