Человечность

Так было и в этот раз. Обогнав полковых интендантов, он ворвался в городок, разыскал склады, около которых стоял часовой, и с хода налетел на добычу.

— Какого полка? — крикнул, приоткрыв дверцу грузовика, и тут же соскочил на землю. — Старшина Закаров, людей сюда! Расставить часовых у складов! А ты, друг, свободен! Ты свое сделал!

Часовой в недоумении переступал с ноги на ногу. Он не знал, как ему быть.

Пятерикова не смущало, что он превышал свои права, снимая незнакомого часового с поста. Временную охрану складов — обычно солдат-нестроевиков — выставляли командиры передовых частей, продолжавших удаляться на запад. Сами командиры не очень-то беспокоились о том, что позади: гораздо больше их интересовало, что впереди. Нестроевики-часовые тоже не очень-то ретиво охраняли свой объект, нигде не учтенный, почти даровой. Ответственности за склады они не несли: заходи и бери, что нравится.

— Сюда нельзя, лейтенант! — предупредил часовой.

— У меня нет времени на разговоры! Вызывай начальника!

Начальник караула уже спешил к машинам.

— В чем дело?

— По приказу командира дивизии беру склады под охрану! Вы свободны, сержант, ясно?

Сержанту ничего было не ясно, но он тоже не знал, что делать. Кроме «смотри тут, сержант!», никаких инструкций от своего начальства он не получил.

— Закаров, по два часовых у каждой двери, остальные — у ворот! Без моего разрешения никого не пускать! — распоряжался Пятериков, видя растерянность сержанта.

Тот отчаянно махнул рукой.

— Ладно, Пилипенко, собирай наших, будем догонять полк.

Пятериков, завладевший складами, угостил людей сержанта водкой и позволил им туго набить вещмешки.

Трофеи были превосходные, и Пятерикову вскоре пришлось отбиваться от новых соискателей. Но он действовал решительно, и поле боя оставалось за ним. Уж он-то не упустит добычу до приезда начальника тыла!

— Товарищ лейтенант, там убитые, в машине, — сообщил старшина Закаров.

— Побудь здесь. Пойду взгляну.

Изуродованная снарядом легковая машина лежала на боку, вся в бурых пятнах крови. Зрелище было жутковатое, и кто-то из солдат бросил на машину охапку соломы.

Любопытство пересилило у Пятерикова страх. Концом палки он откинул солому, заглянул в исковерканный салон. В нем были два иссеченных осколками трупа в эссесовских мундирах — мужчины и женщины.

Первый импульс Пятерикова был приказать, чтобы солдаты тщательно закрыли машину соломой, но он сдержался: его взгляд приковал к себе краешек дамской сумочки, видневшийся из-под растерзанного женского трупа.

Пятериков в нерешительности огляделся. Складской двор ограничивала металлическая ограда, вдоль нее желто-зеленой полосой тянулась бузина. Всюду разбросаны обрывки оберточной бумаги, пустые деревянные ящики, битое стекло и черепица: в одно из складских помещений недавно угодила бомба или тяжелый снаряд. Солдат поблизости не было.

Превозмогая нерешительность и страх, Пятериков проволочным крючком вытянул из-под трупа сумочку, соломой смахнул с нее сгустки крови, заглянул внутрь. Поверх мелких предметов дамского туалета лежал миниатюрный браунинг, а ниже, в изящной коробочке, засверкало ожерелье из бриллиантов, два платиновых перстня с рубинами и золотая брошь с сапфиром…

Пятериков торопливо переложил эти вещицы в свою полевую сумку. О трупах он в этот момент не помнил.

— Что будем с ними делать? — подошел Закаров. Он был возбужден только что закончившейся схваткой с новыми претендентами на трофеи и не заметил взволнованности лейтенанта.

— Пока забросай соломой. Потом оттащим за ограду, — Пятериков с трудом сохранял видимость спокойствия — от радости ему хотелось прыгать и самым дурацки-счастливым образом хохотать.

Вот это удача!..

Стремительно бежало время. Большие и малые события сплетались в одно целое — жизнь. Большие образовывали основной поток, который вовлекал в себя множество людей и уносил в океан истории с ее мелями, рифами, безднами и стремнинами. Другие — мелкие — разыгрывались за закрытыми дверьми, в стороне от больших путей или только внешне соприкасаясь с ними. В этом многопутье людских судеб все неопределеннее становилась мера человеческой личности — сами люди делали ее относительной и все неохотнее пользовались ею.

О том, почему это случилось, большинство людей не задумывалось. Их внимание было поглощено войной — необходимостью довести ее до победного конца, когда можно будет вернуться домой. Миллионы солдат видели в скорейшем разгроме гитлеризма цель и смысл жизни, не подозревая о том, что, как только прогремит салют Победы, сами они станут вчерашним днем…

Золотой человеческий фонд продолжал истребляться на войне, а накипь — «люди завтрашнего дня» — оставалась, накапливалась, захватывала себе преимущественное положение в жизни, обзаводилась должностями, связями, званиями, привилегиями.

Пока солдаты гибли на фронтах, мечтали о возвращении домой, надеялись на торжество справедливости после войны, за их спинами прочно оседала новая знать — сословие людей без иллюзий, идеалов, нравственных устоев. Где уж тут было говорить о каких-то твердых мерах человеческой личности!

Все становилось на голову: худшие приобретали власть и привилегии, лучшие оставались ни с чем. В этом смысле война принесла русскому народу непоправимое зло, последствия которого были катастрофическими.

В дни, когда воздух Европы еще не очистился от гитлеризма, непросто было увидеть всю глубину исторической драмы, в итоге которой великая Отечественная война народов России и их помощь европейским народам против фашизма обернутся великой несправедливостью по отношению к победителям и новым нашествием Европы на человечность…

3. ПО НОВОМУ КРУГУ

Много дней Крылов пребывал между жизнью и смертью. Пуля царапнула по сердцу, и смерть казалась неминуемой. Но каким-то чудом тонкая, совсем тоненькая, с трудом различимая ниточка жизни не обрывалась, грозя исчезнуть каждое мгновенье.

Он не знал, сколько миновало времени, не знал, что с ним, не знал, что Камзолов сопровождал его до санбата и вернулся на передовую, лишь когда увидел, что Крылова положили на госпитальную койку.

А потом под ним долго стучало, ему чудилось, что он куда-то плыл, окруженный неуловимыми видениями.

Когда он впервые открыл глаза, он не увидел ничего, кроме белесого тумана, который медленно клубился над ним. Крылов напряг свою ослабевшую волю, чтобы обрести исчезнувшее зрение и утраченную мысль. Туман сгустился, принял знакомые очертания. Крылов разглядел лицо, глаза. Наконец-то.

— Ольга. — проговорил он, и глаза поняли его, ответили ласковой теплотой.

— Ольга Владимировна, он открыл глаза! — донеслось до его сознания, и он успокоился, узнав, что Ольга здесь, возле него.

Потом он увидел больничную палату, окно со шторами, услышал за окном гудок автомобиля, различил отдаленное гудение самолета.

— Где я?

— Ольга Владимировна, идите сюда! — повторил тот же голос, и над Крыловым склонились две головы. Он смотрел, где Ольга, и не узнавал ее в подошедшей женщине. Это была другая Ольга, и, оттого что это была другая, сердце у него тоскливо заныло.

— Где я? — переспросил он.

— В Саратове, — ответила незнакомая Ольга. — Как ты себя чувствуешь?

«В Саратове… Это на Волге…»

— Как я сюда попал?

— Тебя привезли в санитарном поезде. Ты скоро поправишься и опять будешь здоров.

— Какое сегодня число?

— Пятнадцатое июня.

«Июня… Я бежал к ребятам в мае…»

— А Камзолов с Мисюрой?.. Василь Тимофеич?..

— Опять бредит.

Он ничего больше не сказал. Он устал от разговора.

Организм Крылова упорно отвоевывал себе право на жизнь. В июле Крылов уже смог писать. Он выздоравливал, но чувство оторванности от привычной среды не покидало его. Он снова и снова мысленно возвращался в свое прошлое.

Он оставил передовую в мае, и она вставала в его памяти майской, освобожденной от грохота разрывов, свиста пуль, боли и трупов. Он видел широкое поле, залитое солнцем, лес, одевшийся в зеленый наряд, товарищей, негромко напевающих у блиндажа: