Человечность

— Но, дохлый!

Он сгреб сено, поднял, попятился к лестнице. Над крышей с воем пронесся снаряд. Мать, прижав к себе девочку, смотрела перед собой ничего не видящими глазами. Снаряд разорвался за деревней.

— Все одно теперь. Пусть. Пусть едят. Может, сами тут останемся.

Сафин разделил сено пополам: одну часть положил перед лошадьми, вторую отнес корове. В его движениях отражалось неловкое смущение.

— Ступай в избу, сынок. Печку затопила. Доить буду.

Изба мало чем отличалась от других изб, в которых останавливался Сафин. Большая русская печь с кухней, отгороженной дощатой переборкой от остального помещения, кровать, стол, скамьи, несколько табуреток, сундук, шкаф для посуды. Посредине весело розовела железная печка. Сафин оставил винтовку у двери, подошел к печке. Расстегнуть полушубок он не смог и стоял одетый, вытянув руки над жаром. Отогреваясь, они невыносимо заныли, а ноги не чувствовали ничего. Он снял полушубок, положил на скамью, сел, стащил с себя валенки.

За высотой, где была батарея, бухали разрывы. Сафин насчитал восемь. «Мне у печки что, в поле хуже, — подумал, и знакомое чувство какой-то вины перед товарищами нахлынуло на него. — Разулся. Сено взял…»

Лед на валенках подтаивал, образуя тонкую корочку, легко сползавшую с шерсти. Сафин стряхнул лед, перемотал потеплевшие портянки, обулся, надел полушубок. Шапки он не снимал.

— Что ж мало грелся? — спросила, входя в избу, мать.

— Конь поить надо. Куда в колодец ходить?

— Люся, покажи, — она поставила на скамью ведерко, потерла ладони. — Можно и поближе, в пруду, да прорубь, поди, затянуло. Варежки вот надень, свои-то во дворе забыл.

Сафин взял варежки, взглянул щелочками глаз на мать:

— Люся не надо, сам найду.

Он вышел. Мать положила рукавицы Сафина на табурет, придвинула к печке:

— Может, и наш где-нибудь так.

Сафин напоил лошадей, заменил супонь и вернулся в избу. Мать топила печь. Люся с любопытством поглядывала на Сафина. Круглоголовый, коренастый, небольшого роста, он не походил ни на кого из ее знакомых. Она впервые видела татарина, он представлялся ей выходцем из далекого чужого мира, где все непременно должно быть странным и непонятным, и она удивлялась, что цигарку он сворачивал так же, как ее отец, и что понять его можно было, хотя говорил чудно и быстро, словно куда-то спешил. И пуговицу он пришивал, как все, только нитка у него была слишком толстая и длинная. Он теперь был совсем не страшный, но Люся все равно побаивалась его и не забывала, что он скормил лошадям их сено и что в кармане у него нож с длинной деревянной ручкой.

— Зачем не уехали, мамаш? Война тут, — спросил Сафин, протирая отпотевшую винтовку.

— Куда? Дом здесь, корова, картошка вот.

Мать вытянула из печка чугун, попробовала, сварилась ли, слила воду, вывалила дымящийся паром картофель в чашку, поставила на стол.

— Бог даст, минует, — сказала. — Поешь горячей-то.

Они втроем сидели за столом, и Люся забывала свои страхи, глядя, как смешно Сафин перекатывал на ладони картофелину, дул на нее, вспучивая щеки, и неумело, по-мужски, чистил.

— На стол положи, — подсказала мать. — Ты кто же будешь? Киргиз?

— Зачем киргиз? Татарин хорошо!

— Татарин, вот что. Откуда ж ты такой?

— Казань слыхал? Деревня близко, день дорога.

— Дома-то — жена, мать?

— Жена нет. Три брата, один сестра. Сестра старший, потом я. Войны нет, живут хорошо. Сестра письмо прислал.

С грохотом разорвался снаряд. Люся испуганно придвинулась к матери. Картофелина выпала у нее из руки и покатилась по полу.

— …черт! — Лицо у Сафина передернулось от злости. — Зачем оставались? Война тут!

Он встал, накинул на плечи полушубок и вышел посмотреть, куда упал снаряд. Метрах в семидесяти от двора дымилась свежая воронка. Хорошо, что деревня скрыта за бугром, тут не усидеть бы.

Он вернулся в избу. Мать оставалась за столом, Люся забралась на печь. Сафин опять взял картофелину. Он ел не торопясь, словно этим хотел досадить немецкому артиллеристу.

— У меня мать нет, — неожиданно сказал он, — перед войной умирал. Без мать плохо. Люся большой надо, уезжать надо. Картошку бери, корова бери, фриц дальше погоним, опять в деревню иди!

— Куда с коровой-то — февраль на дворе.

— Мясо резать, глупый ты! Корова опять будет!

— Не знаю уж, иль вправду уехать?.. — мать, вздыхая, подошла к печке. Люся молчала. Она во всем соглашалась с матерью, но ей больше всего не хотелось покидать теплую печку, где она чувствовала себя в полной безопасности. «Пусть бухают, — говорили ее глаза, — все равно не попадут…» Глядя на дочь, мать тоже успокаивалась, ей самой не хотелось уходить из своей избы.

Сафин покурил и через минуту уже спал, накрывшись полушубком. Он не проснулся, когда мать подсовывала ему под голову подушку, не пошевелился, когда задребезжали стекла от разорвавшегося снаряда, и Люся, посматривая на спящего татарина, примирилась с ним и забыла о сене. Не меняя позы, Сафин проспал на лавке часа три. Проснувшись, он удовлетворенно потянулся, и его глаза сузились в веселые щелочки:

— Пугал фриц, а? Все равно не попадет! Жить будем — не помирать!

Он достал из вещмешка кусок сахара, ножом расколол его на три части.

— Сейчас котелок греть, чай надо.

— Зачем котелок, — возразила мать, — обедать давно пора, самовар готов. Садитесь за стол.

Сафин положил перед Люсей самый большой кусок, самый маленький оставил себе.

— Наливай, мамаш, много пить надо!

— Заварка липовая, теперь у всех такая.

— Вода сильный, мельницу ломать!

Они ели щи и картошку, и Люся с улыбкой смотрела в смешные щелочки его глаз и слушала, как он похрустывал солеными огурцами. Он пил чай из алюминиевой кружки и опять шумно дул, вспучивая щеки, и девочке казалось теперь, что она давно знала этого веселого человека. Он выпил три кружки, и на лбу у него выступили капельки пота.

— Хорошо ел, спасибо, мамаш! — проговорил он, вставая и беря полушубок.

— Куда же ты?

— В хозвзвод, к старшина. Овес, сено надо.

Стоя у порога, он свернул цигарку, нахлобучил на голову ушанку, заткнул за ремень рукавицы. Потом взял винтовку и вышел, хлопнув дверью.

Вскоре он привез на санях немного сена, перенес его во двор, дал по охапке лошадям и корове и, не заходя в избу, уехал снова. К вечеру он возвратился недовольный.

— Овес нет, клевер нет, ничего нет! Конь есть надо, пушку возить. Лошади устал, человек нет, а пушку лошади возят, человек не возит.

— Какой теперь овес? Хорошо, что коровенка, какая ни на есть, осталась. Проживем как-нибудь. Клевер-то под Понизовкой.

— Понизовкой? Куда ехать? Я привезу!

Вдали разорвался снаряд. Мать досадливо махнула рукой:

— По людям, будь он неладный. Там…

Сафин обрадованно улыбнулся, с грубоватой нежностью похлопал мать по плечу и заметил, что она вовсе не старая. Это тревоги и одежда состарили ее.

— Почему раньше не сказала? Клевер надо — молоко будет, Люся здоровый будет. Я привезу. У старшины сани беру, быстро еду!

— Ну-ка что такое — пропади он, и клевер-то.

— Зачем пропади? Конь надо, корова надо!

Вечером за окном послышались голоса, крыльцо заскрипело под ногами людей, распахнулась дверь. Вошли четверо бойцов. Они тяжело вваливались в избу, коротко здоровались с матерью и прямо от порога проходили к печке. Сафин молча смотрел на них. Увидев, что четверо, широко:

— Я помогаю, старший сержант! Рукавица, портянки сушить!

Он засуетился, подкладывая хворост, и, вспучив щеки, дул, не обращая внимания на золу, облачком вырывавшуюся из печки. Бойко заплясал огонек, а четверо стояли вокруг, еще не чувствуя тепла. В прошлую ночь они не сомкнули глаз, днем лежали в открытом поле за снежными бугорками.

Жалость к ним наполнила сердце матери. Она с тоской разглядывала их осунувшиеся лица, усталые позы.

— Как дела? — попытался улыбнуться девочке старший сержант. Улыбка получилась кривой от застылых щек, и лишь глаза смеялись почти по-настоящему. — На печке прячешься? Ну правильно.