Человечность

Ляликов донес камень и повернулся за другим. Тот, который он бросил в вагонетку, еще не стал последним. Ляликов еще видел, слышал, осязал. Где-то возводили очередную пирамиду, он шел за новым камнем для нее. Вскоре он опять ступит на дорогу трупов.

Ляликов не донес новый камень до вагонетки, упал на полпути в белую пыль. Задние медленно обходили его и, не останавливаясь, шли дальше.

Охранник пнул ногой неподвижное тело, хлестнул плетью. Никакой реакции. Готов.

Он остановил двух заключенных, идущих в обратную сторону.

— Лос!

Они поволокли бездыханное тело на площадку, где уже лежали пятеро. Шестого положили с края.

— Обедать! — объявил унтер-офицер, взглянув на часы.

Полосатые ряды потянулись в лагерь за обеденной баландой. В строю упал еще один. Его отволокли на площадку, положили рядом с Ляликовым.

Небо хмурилось, с моря наплывали облака. Пошел дождь, примял белую пыль, очистил воздух.

Ляликов открыл глаза, несколько минут лежал без движения, ничего не понимая, но дождь упорно возвращал его к жизни.

Ляликов поднялся, оглядел карьер. Никого. Повезло. Он с усилием пододвинул крайний труп к остальным, чтобы охранники не заметили, что здесь лежало еще одно тело, и побрел прочь. Сердце у него стучало так, будто в груди кто ударял киркой.

Он выбрался из карьера и направился в сторону темнеющих вдали гор. Где-то там Франция. Его тело кричало от боли, умоляло об отдыхе и пище, но Ляликов мог предложить ему лишь воду из лужи.

Уже в горах он оглянулся: вдали светлел карьер и дымилась печь крематория.

Такое человеку не забыть, проживи он и десять жизней. Война потрясает человеческое существо, и если даже она щадит человека, она все равно не перестает напоминать ему о себе.

Уже год Седой жил дома. Нелегкий это был год. Прошлое и будущее причиняли Седому одинаковую боль, а временами исчезали вовсе, и тогда ему оставалось лишь безрадостное сегодня. Он чинил часы — работа отвлекала его, но не затрагивала его душевных сил, пребывающих в мучительном бездействии.

Еще недавно он мог стать инженером, летчиком, путешественником; будущее он представлял себе как постоянное обновление, всякий застой был ему чужд, а теперь его дни тянулись уныло и однообразно. За окном кипела жизнь — без него; где-то грохотал фронт и солдаты шли на запад — без него; бывшие одноклассники служили в армии, учились в институтах — без него… Горько это — застрять на обочине и смотреть, как другие шагают мимо.

Раньше Седой не мудрствовал понапрасну, а теперь трудные мысли одолевали его. Все-таки это нелепо — ненадолго отлучиться из дома и вернуться назад без ног. Недавно он прыгал с балкона второго этажа, играл в футбол, а теперь он — Витька Безногий, Витька-часовщик. Неужели этим и завершится его жизнь?

Он брал в руки баян. Нелегкая музыкальная грамота увлекла его, баян понемногу подчинялся ему, но и выдавал его настроения. В такие минуты мать потихоньку плакала. Ей нечем было утешить сына, да Седые и не очень-то любили утешительные слова.

В декабре старый мастер закончил протезы. Толк в них он понимал, сам с шестнадцатого года жил без ноги. И себе, и другим калекам протезы делал. Работа эта ручная, тонкая, хороший протез — что нога.

Седому старик подгонял протезы долго и тщательно.

— Сперва с костылями ходи, привыкай, а уж потом с тростью, — говорил, попыхивая трубкой. — Судьба тебе, парень, досталась не сахар, зато живой. С умом если, жить все одно можно. Терпи, что поделаешь.

Терпеть Седой не умел и не хотел, но делать действительно было нечего. Он смотрел из окна своей комнаты на полоску хопровской земли, зеленую летом и белую зимой, и думал, думал. Стать бы самостоятельным, преодолеть бы эту неподвижность…

Протезы облегчили ему передвижения в доме, он все увереннее держался на ногах, и вот наступил день, когда он отложил костыли и взял трость.

Он вышел на улицу. Грим радостно приветствовал его.

— Потише, брат, — предупредил Седой. — Свалюсь в снег, а это мне ни к чему.

Морозный воздух был чист и свеж. Седой постоял у калитки. За ней вольно бежала дорога и вдали будто растворялась в молочном небе.

Он помедлил, набираясь решимости, потом ступил на дорогу. Он двигался без посторонней помощи, и от этого все вокруг преобразилось.

Скоро ему исполнится двадцать. Броситься бы опять в тот мир, где были Саша Лагин, Фролов, Федя Бурлак, Женя Крылов…

Пять, десять, пятнадцать шагов… Удастся ли дойти до перекрестка? Удалось. Уже виден берег Клязьмы. Нетерпеливая радость влекла его дальше. Вот и Клязьма. Дошел!

Он присел на заснеженную скамью, закурил. Денек-то какой! В небе кружили голуби, с горок на лыжах скатывались мальчишки.

— Дядь, сколько время? — спросил раскрасневшийся на морозе паренек.

Седой сказал, и мальчишка заторопился по улице. «Он не заметил, что я без ног! — подумал Седой. Култышки у него отдохнули, он пошел назад. — А ведь мне теперь можно и в институт!..»

Путь домой показался ему вдвое короче.

— Мама, давай обедать. Проголодался.

Ему хотелось сейчас есть, как в лучшие дни, — в Раменском.

У Феди Бурлака дни тоже были долгие. Без дела, конечно, не сидел, но мелкая работа радости ему не приносила. Хворосту нарубить, накормить кур, овец и поросенка — для него это почти ничего. Пробовал поднимать что потяжелее, да бросил: живот отзывался тупой болью, будто предупреждая: «Не твое это теперь, Федор, дело». Возможно, все еще наладится, а пока приходилось быть на иждивении женщин: инвалидская пенсия невелика, а тут и купить кое-что надо, и в город, к врачу, поехать надо. Трудные это были поездки, после каждой отлеживался в постели — дорога-то тряская. В конце концов махнул на них рукой: обойдется, проку все равно никакого.

Матрена сама лечила его травами да кореньями, эта наука досталась ей от покойной бабки. Та каждой былинке цену знала — какая от падучей, какая для сна, для сердца или еще для чего. Переняла у нее Матрена, что могла, и теперь Федя пил настои и отвары — то легкие, незаметные, то густые, с горчиной. Одного желал: поправиться, других мыслей у него и не было. Война, раны и болезни ничуть не повлияли на счастливый Федин характер. Радовался, что жив, что вернулся домой, что рядом Матрена и Нюра. Ему с ними было хорошо, и им около него тоже было хорошо.

Незаметно вошла Нюра в Федину жизнь. Ходила за ним, когда он был совсем плох, возила его в город, в больницу. Каждую Федину мысль угадывала, любую его заботу принимала к сердцу. Стала нужна и ему, и Матрене, к которой относилась, как к матери. Осенью помогла им убрать с огорода картофель. Посудачили о Нюре в деревне да перестали: всех покорила добротой и открытостью. До нового года жила дома, потом переехала к Феде. Все в нем радовало ее, а пуще всего — что силы понемногу возвращались к нему.

Доволен был уходящим годом Паша Карасев. Служба оказалась необременительной. Она позволяла ему читать книги, ходить в кино, играть в шахматы и даже бывать в Покровке.

Рая Павлова стала студенткой и теперь часто виделась с Левкой Грошовым. Она все еще держала его на расстоянии от себя и с удовлетворением отмечала, что этот самоуверенный ловелас был у нее в руках. Миша Петров подумывал об университете: война, по-видимому, скоро кончится, дома все благополучно. Мать выздоровела и собиралась устроиться на работу. Осенью Петровы обеспечили себя овощами, и Мише уже незачем было подрабатывать на товарной станции.

У Крыловых он уже давно не был: неудобно как-то стало, да и люди что подумают.

Не жаловался на свою судьбу лейтенант Пятериков: и за Уралом ему жилось неплохо, и на фронте отлично устроился — в вещевом отделе дивизии.

А Саша Лагин опять встречал новый год на госпитальной койке. В минувшем году Саша работал на износ — зато он мог сказать, что в победах на фронте была и его личная доля.