В центре Нигде

Я тяжело продолжила, вздохнув.

– Но раньше снились не часто; иной раз в несколько месяцев. А последние недели почти каждую ночь… – немного помолчала. – И каждый раз один и тот же голос вырывает из сна. А иногда я вижу лицо. Незнакомое, но знакомое. По-другому не скажешь; и голос знакомый, и лицо знакомое, но вот вспомнить человека не могу. Из памяти образ сна стирается быстро. Мне вообще кажется, что я постоянно что-то забываю… – добавила тише.

Золотистый чай источал аромат бергамота и каких-то цитрусов. В хрустальной вазочке лежали аппетитные профитроли со взбитыми сливками. Слишком идеальны – на долю секунды почудилось, что я все еще в дреме.

– Дед твой многое мне рассказывал в свое время, да только за правду не все слова его было легко принять, – начала бабушка не сразу. – Это, видимо, сон о твоей судьбе. О тебе и о тех, кто рядом с тобой.

– Опять говорите загадками?

– Отчего же загадками? Говаривают, деревья к переменам приятным снятся, к завершению дел начатых, – Елизавета Платоновна, голос которой неестественно задрожал, махнула рукой. – А, не слушай меня, дуру старую. Полагаю, вы с отцом сможете подготовить ваше научно-исследовательское собрание, – она одобрительно улыбнулась. – Для сомневающейся в обратной стороне мира, слишком ты, деточка, мнительна и насторожена. Не ищи в ночных грезах смысла.

Сомневающейся. Лучше описания и не придумать. Просила бабушку раскидывать карты, носила кулон с ониксом, да мешочек с травами, что должны отгонять нечисть и людей со злыми помыслами; в тот же миг посмеивалась со спиритических сеансов, не искала во всех происходящих событиях руку свыше, молилась редко и неумело. Пожалуй, если бы меня не начали мучить настолько реалистичные сны, я бы относилась к "обратному миру" исключительно с научной точки зрения.

Отсутствие дома своего сына Елизавета Платоновна будто не замечала, а все мои вопросы скользили мимо ее внимания. Удивительным было и то, что я и сама как-то спокойно реагировала. В секунду, когда к сердцу подкрадывалось волнения, происходил странный выплеск тепла между ключицами, и мысли меняли вектор движения, и на душе становилось легко.

Не успели мы с бабушкой допить чай, как в гостиную спустилась гувернантка, забывшая (по какой-то неимоверной случайности!) передать нам утром письмо. Мол "Григорий Павлович забегал поздно вечером, да так спешил, что не стал задерживаться!", а она "совсем забегалась, да замоталась". В письме лишь пара строк: "Не беспокойтесь! Выпал шанс, который я не мог упустить! Скоро расскажу в подробностях; вероятно, мне удастся сделать прорыв". Елизавет Платоновна, привыкшая к импульсивности и авантюризму собственного дитя, только и пожала плечами. С другой стороны, не мог же он в самом деле вот так безмолвно и в спешке покинуть дом, если не имел на то никаких оснований.

– А что тут сделаешь, – вздохнула бабушка. – Если уж он на что решился, то непременно это сделает. Он у меня всегда был… каким-то… не таким, как все. А теперь… ну что ж, он все-таки взрослый мальчик. И если ему хочется… Пусть! Тем более, что… кто бы не говорил, а это всё очень интересно! Следует по стопам отца. Недаром же карты говорили, что знания постигнет, которые Павел Игнатьевич, упокой Господь его душу, добыть не смог.

– Анна Григорьевна, – гувернантка обернулась ко мне, – Григорий Павлович также просил передать, что стопка книг, оставленная у него в кабинете, должна сегодня быть отдана обратно в библиотеку. Он настоятельно просил, чтобы именно Вы это сделали. Сказал, что смотритель будет Вас ожидать, а из моих рук книг не примет. Григории Павлович в подтверждение мне записку оставил, да найти ее не могу… Ох! – девушка всплеснула руками, искренне переживая. – Я сегодня такая невнимательная! Бардак в голове!

– Успокойся, Рута, всякое бывает, – добродушно проворковала Елизавета Платоновна. – Анне сегодня не повредит прогуляться и подышать свежим воздухом. Да и ты пойди отдохни, совсем уж замаялась. Давайте-давайте, и я от вас отдохну.

***

В кабинете отца царила эпоха прежних времен. Ревущие двадцатые не могли пробиться через плотные шторы и тяжелые двери, навести переполоха и установить свои порядки.

И, хотя отец мой – человек сумбурный, подверженный внутренним порывам и эмоциям, действующий зачастую иррационально и ориентирующийся в путанице собственных ощущений, – на рабочем месте его царил практически педантичный порядок. Все вещи аккуратно разложены по местам. Книги выстроились ровными рядами вдоль стен. На столе и полках ни пылинки. Папки аккуратно подшиты и сложены стопкой, карандаши, ручки – перьевые и чернильные, – располагались в отдельном отсеке на столе. Коллекция статуэток разных божков и существ собиралась еще дедом в течение многих лет – отец бережно расставил ее на застекленных полках. Я прошла мимо, скользя взглядом по изображениям. Среди коллекции были и примитивные деревянные статуэтки, и более сложные образы, выполненные из камешков, ракушек, морских раковин, янтаря и кораллов.

Я остановилась в середине кабинета. Осмотрелась – нет, не было похоже, что отец возвращался. Неужели он так торопился, что даже не входил в собственный кабинет? Не взял своего рабочего портфеля, с которым почти не расставался? И, самое главное, не предупредил ни мать, ни дочь? Даже не позвонил?

Медленно подошла к широкому дубовому столу. Большой, исписанный мелким неровным почерком, лист. "Мост между мирами".

Иррациональная интуиция отца достаточно часто вела его в правильном направлении, но поиски метафорического прохода в потусторонний мир перманентно приводили к тупикам. Если в присутствие чего-то непостижимого для человеческого мозга еще можно было поверить, то идея об обители иного, нечеловеческого мира казалась сущей бессмыслицей. Но отец верил в это, и вера его была столь же твердой, сколько непоколебимой. Он верил, мне кажется, еще сильнее деда, а когда я спросил отца, откуда взялась такая слепая убежденность, Григорий Павлович ответил, что дело вовсе не в интуиции, и даже не в странностях наших нескончаемых удач. Ему было крайне важно подтвердить свои слова чем-то более существенным, и потому зачастую я оставалась лишь с туманными обещаниями узнать подробнее о его теории. И с четкой уверенностью, что он вновь и вновь посвящал меня в свои исследования, но я каждый раз забывала о том.

Перечитала еще раз.

"мост…

между мирами.

мостик…

между жизнью и смертью.

или – между двумя душами.

две души ищут друг друга

в мире теней;

то место – нигде. средь ветвей".

Бессмыслица. Этот мост, перекинутый через пустоту – Вакуум, как называл ее отец, – даже не походил на образы из мифов, укрепленные в сознании верующих. Вакуум был элементом незначительных текстов неясного происхождения; почему он стал центральным местом работы Григория Павловича, я понять не могла.

Забрала книги со стола, еще раз окидывая взглядом комнату – смутное чувство обмана и лжи, искусственности происходящего. Я неосознанно попыталась нащупать камень, что висел под блузой на груди. И в миг, когда коснулась его, мир задрожал, затрясся, переменился на долю секунды – холодный поток воздуха и точно вспышка, погрузившая кабинет во мрак синей ночи. На короткое мгновение зеркало, стоящее у противоположной стены, начало размываться, словно я смотрела сквозь воду – и среди растекающейся ряби я увидела силуэт. Он двигался в мою сторону, поднял руку… А в следующую секунду тьма вспыхнула, поглощая тень, и огонь рванул из зеркала, вспыхнул зеленым пламенем, поглощая комнату и меня…

Книги повалились из рук на пол, а я, отшатнувшись, вцепилась пальцами в столешницу. Сердце клокотало в горле. В следующий миг мир вернулся на свои места. Все стало как прежде – только медный багет зеркала покрылся черными змееобразными разводами.

На подкашивающихся ногах осела на пол, не сводя глаз с зеркала.